Воспоминания
Шрифт:
В Бейруте мы часа на два наняли экипажи, чтобы осмотреть город. Кучер — араб, настоящий джентльмен в европейском костюме, но с кинжалом за поясом, соблюдая свои интересы, медленно двигался вперед. Я сидел рядом с ним, и мы беседовали по — французски. Бунин, досадуя на медленную езду и бранясь по — русски, неоднократно подгонял кучера. Тот, не понимая языка, но чувствуя, что это относится к нему, после каждого окрика, сверкая гневным взглядом и полуоборотившись, бормотал что — то по — арабски. Я всячески старался отвлечь его внимание и расспрашивал его обо всем встречном. Но когда Бунин вздумал толкнуть его в бок с криком, “да поедешь же, черт”, то он схватился за кинжал, и мне стоило немало усилий его успокоить. Бунину я посоветовал помнить, что мы не у себя.
Другой случай произошел на Тивериадском озере [380] . Мы подъезжали из Дамаска часам к трем — четырем. До этого времени озеро покойно, но с четырех часов в нем подымается волнение. Мы нашли лодку, и ловкие арабы — лодочники, подняв парус, помчались в Тивериаду. Для меня все это было ново, и я, не подозревавший об опасности, наслаждался и красотой озера, и самой поездкой. Нам важно было перегнать лодку американцев, чтобы получить комнаты в гостинице. Бунин, долго живший у моря, почему —
380
Озеро Кинерет.
Вот уже 17 лег, как я посетил Палестину, а все впечатления так свежи, как будто это было вчера. Помимо всего я должен сказать, что во все время моего пребывания там у меня было чувство человека, попавшего к себе домой. Все было мне дорого и близко. Потому ли, что я южанин, уроженец Крыма, климат и красота которого родственны Палестине, или еще по другим внутренним причинам, но я был там дома. Меня и встретили, как родного. С [профессором] Шацем мы через четверть часа уже были братьями. Особенность моего душевного состояния давала мне возможность направить свое внимание на людей, охваченных духовными стремлениями. Шац был именно таким человеком. Придворный скульптор болгарского короля, он все бросает и едет в Палестину, чтобы там на первых порах бездомным скитальцем создать свой “Бецалель”. А колонии, где я видел людей, идейно настроенных, работающих под знойными лучами солнца и создающих условия для возрождающейся новой еврейской культуры! А дети, радостные и свободные, с песнями идущие и возвращающиеся из школы! Это никогда не изгладится из памяти. Там и только там еврейский народ скажет еще свое слово, и это слово будет могучим призывом не только на словах, но и на деле ко всемирному братскому союзу всех народов..
Глава 19. Мое первое посещение Палестины
Покидая Палестину в конце мая 1907 г[ода], я на почтовой бумаге парохода “Шлезвиг” написал следующее: “В жизни каждого человека бывает момент, который как бы гранью отделяет прошедшее от будущего. И этот в высшей степени важный “момент”, к сожалению, часто приходит незаметно, не оставляя следа. Миллион причин мешают сосредоточиться и задуматься над тем, что составляет сущность жизни; и человеческое существование продолжается точно по инерции. И сколько жизней, способных служить украшением человеческого рода, гибнут в житейской сутолоке. Сколько благородных стремлений разбивается в так наз[ываемой] борьбе за существование! Сколько мечтаний, хороших побуждений, добрых намерений остаются невыполненными благодаря так называемой житейской мудрости!”
Не будучи сионистом, я оказался одним из первых среди москвичей, посетивших [Эрец — Исраэль]. В апреле 1907 г[ода] я сел на пароход в Севастополе и на др[угой] день же был в Константинополе. Я переживал исключительное душевное состояние.
Анализ музыкального] творчества открывал передо мною все душевное и духовное величие творцов музыки. Становилось ясно, что настоящий великий композитор велик и как личность (человек). Особенно это ясно на Бетховене. И благодарное чувство к этому титану от музыки вылилось в стремление создать учреждение для всестороннего изучения лучшего, что есть в творчестве Бетховена, его предшественников и последующих композиторов.
Так назревала идея создания Бетховенской студии, которая осуществилась лишь через несколько лет. Мечта о поездке в Бонн — на родину Бетховена — меня не покидала. И вот — за год до поездки в Пал[естину] — я посетил Бонн.
Предо мною письмо, написанное 27 авг[уста] 1906 г[ода] из Бонна. Привожу выдержки из него (перевод с иврита):
“И вот я в Бонне! Место, о котором мечтал как истинный мусульманин о Мекке или как религиозный еврей о святом городе Иерусалиме. И ничто не обмануло моих надежд. Я чувствую, что не напрасно стремился сюда, не напрасно горело во мне желание увидеть этот маленький домик, в котором родился один из величайших людей девятнадцатого века… Я задумал увидеть город, наполненный духом Бетховена, и вот передо мною обычный немецкий городок. Все, что осталось в нем с тех времен, это — дом, в котором родился величайший композитор, и комната, в которой он появился на свет. И какая комната! Б-же мой! Маленькая, низкая, с маленьким окошком, выходящим на стену соседнего дома, так, что не видно даже полоски неба… Но это не помешало гиганту развернуться, и он не стал из — за этого меньше любить природу и людей! И эта стена значительнее всех красот мира. Через два дня я поднялся на гору Рассельруэ (Rasselruhe), и передо мной открылся прекрасный вид на Рейн, на Бонн и его окрестности. Бетховен часто бегал здесь в детстве. Здесь зародилась его любовь к природе, которая выразилась со всей полнотой в его произведениях. В жизни своей не встречал такого прекрасного вида. Я хотел бы сохранить в своей памяти обуревающие меня мысли и чувства и записал в свой блокнот: “Только творчество ради творчества может принести желанные плоды. В мире Бетховена я остро чувствую отвагу и стремительность. Он покоряет сердца не только как художник, но и как личность. Если бы даже он не написал ни одной ноты, он остался бы для нас исключительной личностью только благодаря истории своей жизни”.
Здесь, в Бонне, на берегу Рейна в полном одиночестве я изучал все касающееся жизни и творчества Бетховена [381] . Не раз сидел я у могилы
Что — то
381
Среди
О, играйте, играйте, я с удовольствием слушаю (нем.). Старший официант (нем.). Господину профессору (нем.). трио будет здесь играть!!”
382
Clara Wieck (1819–1896) в замужестве Шуман, пианистка и композитор.
383
[листок из папки № 410, видимо, это продол жение]: Целые часы я просиживал у этой могилы и невольно мне кажутся маленькими все наши интересы. Глубоко веришь в “человека” на могиле Роберта и Клары
384
Аронсон Наум Львович (1872–1943), скульптор, автор памятника Бетховену, установленного в 1906 г. в Бонне. О Клингере см. выше примечание № 235
В Берлине посетил могилу Мендельсона… Упоминаю об этом путешествии, связанном для меня со многими переживаниями, потому что оно явилось до некоторой степени подготовлением к моему посещению Пал[естины].
Если Бонн, Эйзенах, Лейпциг и Берлин разрешали мои музыкальные сомнения, то народно — национальное чувство, проснувшееся в тому времени, требовало настойчиво Пал[естины]. И вот в апреле 1907 г[ода] я сюда приехал (мое письмо от 31 г[ода] от “Я был […]* “все” и везде).
Я переписывался с тогдашним секретарем музыкальной школы Иерусалима — М-е Мари Ицхаки [385] , которая сохранила все письма мои.
385
Музыкальная школа “Шуламит” (1910) — одна из первых, создан ных в Израиле; основала ее Шуламит (Сельма) Руппин. В ноябре 1911 г. она открыла филиал школы в Иерусалиме. После смерти Руппин 15 октября 1912 г., директором яффского отделения стал Моше Хопенко (см. вступительную статью и примечание к ней № 116), а иерусалимский филиал возглавила пианистка М. И. Ицхаки. См. подробнее: Ruppin Arthur. Memoirs. Diaries. Letters. Jerusalem, 1971.
Вот некоторые выдержки из них: стр. 2, 3,4 до знака X. О […] [386] до скорбью… и дальше: “Под впечатлением” до “из Берлина” — и дальше — от “Я ответил” до “живых” [387] .
Глава 20 [О Бетховене]
Что такое Бетховен? Только гениально одаренный музыкант или нечто гораздо большее? Не проявляется ли в его творчестве весь рост и все величие человеческой души, способной подняться на недосягаемую высоту, и не представляют ли творения Бетховена ступени, по которым композитор поднимался к идеалу? И если всякое истинное искусство показывает человеку те возможности величия, которые имеются в его душе, то не являют ли творения Бетховена настоящую картину такого величия? Вот почему его имя так обаятельно и магически действует на всякого, прикосновенного к музыке. И если жизнь всякого великого человека представляет глубокий интерес, то жизнь Бетховена возбуждает интерес исключительный. Если мы проследим его жизнь, полную горьких лишений и человеческих страданий, отданную целиком служению искусству на благо человечества, то наше удивление перед Бетховеным — музыкантом соединиться с благоговением перед Бетховеным — человеком.
386
[…]*** — слово неразборчиво.
387
Эти письма в архиве не найдены.
Бетховен — этот гений, сумевший сочетать гениальность и человечность, одно из тех явлений в искусстве, которое, кажется, никогда не будет исчерпано и к которому каждое поколение может подойти по — своему. Он явился в то время, когда Европа переживала одну из величайших страниц своей истории. Свободная философская мысль, стремящаяся освободить человека от всех религиозных, общественных и гражданских пут, неудержимо влекла к провозглашению великих освободительных принципов. Вся жизнь должна была обновиться, и на обломках старого, унижающего человеческое достоинство строя надлежало возникнуть новой счастливой жизни. И если последствия не оправдали надежд и Бетховен был свидетелем того, как попирались человеческие права, то все же его великое сердце до последнего своего биения осталось верным лучшим идеалам его времени, которые он часто понимал глубже, шире и выше, чем кто — либо из его современников. Это резко отличало Бетховена от современных ему музыкантов, даже таких гениальных, как Гайдн и Моцарт. В то время как другие музыканты стояли в стороне от умственного и социального движения свего века и оставались только великими музыкантами, Бетховен в полном смысле слова [был] сыном своего века и, можно смело сказать, шел впереди него. Он так верил в этическую силу своего “божественного искусства” и так высоко ставил свое артистическое призвание, что и перед коронованными лицами не склонялась его львиная голова.