Восстание Персеполиса
Шрифт:
– Но я был верен, - сказал он.
– Я повиновался.
– Вы отдали мне приказ убить граждан Лаконии, которые не были признаны виновными в совершении преступления.
– Но ...
– Как бы там ни было, я должен сказать, что я согласен с вами. Эти люди - отбросы. Они не заслуживают того что мы принесли им, или не способны это понять. И что касается меня, я думаю, они никогда не заслужат и не поймут. Но их дети смогут. Их внуки, и их правнуки. История Медины будет заключаться в том, что Губернатор Сингх плохо управлял этой станцией, позволил группе недовольных отобрать у него корабль, и потерял свою перспективу. И когда он позволил своей уязвленной гордости встать выше полномочий и директив высокого консула, его убрали, чтобы защитить повседневную жизнь граждан,
Воздух исчез. Он не мог вздохнуть. Его разум отвергал всё, что он слышал. Он собирался снова увидеть Наталию. Он собирался держать монстра на руках, и слушать, как она болтает о школе, и о своей мечте, и о том, когда же наконец у них сможет появиться домашний питомец. Все это оставалось правдой. Все это не могло измениться. Не так быстро. Не так окончательно.
– Плюс, это придаст известности Губернатору Сонг, - сказал Оверстрит. Он встал.
– Мне очень жаль, но могло быть и хуже. Вы могли попасть в Загон.
Он поднял пистолет.
– Подождите!
– сказал Сингх.
– Подождите. Вы верите во всё это? В то, что моё убийство поможет достичь всех этих целей?
Я офицер Лаконианской Империи, Губернатор Сингх. Я верю в то, во что мне велено верить.
Глава пятьдесят первая
Драммер
Прошло три месяца, прежде чем Сердце Бури прибыл на перевалочную станцию на Лагранже-5. Народный Дом пришел вслед за ним, как слуга, ожидающий подходящего момента, чтобы принести свои поклоны.
За те долгие, сюрреалистические недели, система изменилась до неузнаваемости. Или, по крайней мере, так было для Драммер. Капитуляция судов союза стала примером, которому последовал флот коалиции. И все же Буря пострадала от полученных ударов, и подтверждением этому служили некоторые признаки - нестабильная тепловая сигнатура, нежелание трансформировать корабль в режим порта, решение не ускоряться больше, чем на одну пятую g. Но все это не имело значения. Если Лакония и была окровавлена, покоренной она точно не была. Чего Драммер не могла сказать о себе.
Новая армада кораблей, пришедшая вслед за Тайфуном к Медине, остановилась там меньше чем на день, перед тем, как пройти через врата в Солнечную систему. Это были не такие большие корабли, с более знакомым дизайном, и менее дюжины их, хозяйничали теперь по всей солнечной системе. В новостях не появилось ничего, кроме имен новых эсминцев класса "Регент Лаконии" - Даскелл, Акерманн, Эканджо, Смит, - и их расположения в системе. Где они, и куда они могут направиться.
Ганимед и Япет, вдохновленные бог знает каким донкихотским импульсом, заявили, что в независимости от того, что говорят Союз и Коалиция, они не сдадутся. Два новых корабля отправились на каждую из станций, и вызывающие заявления вскоре прекратились. Независимых новостных лент, призывающих к борьбе против Лаконии, становилось все меньше, а их призывы становились все более неуверенными. Станция Церера организовала комитет по встрече, когда Эканджо пришвартовался к ней, и картины губернатора Цереры, пожимающего руку капитану Лаконии, стали символом момента. Символом капитуляции. Двое улыбающихся мужчин. Конец одной эпохи, и начало другой.
Корабль, прибывший для сопровождения Народного Дома, назывался Стовер, а под "сопровождением" подразумевалась "оккупация".
К этому моменту Народный Дом принял обратно большинство граждан, которые бежали перед битвой. Не всех, конечно. Некоторые из эвакуационных кораблей рассеялись по небольшим поселениям и астероидам. Чтобы затеряться по-тихому, в надежде, что при поддержке всего дюжины кораблей, Лакония проглядит их. Возможно, такой подход даже работал. Для тех, кто вернулся в Город в пустоте, Капитан Роумен Перкинс стал новым лидером. Он был старым марсианским мужчиной с коротко стриженными белыми волосами и кожей цвета полированного дуба, с простецким тягучим говором Долины Маринер, добрыми глазами, и с группами реагирования под своим командованием, состоящих из десантников в силовой броне, готовых превратить любые его пожелания в закон. Когда он пришел в её офис, он был так любезен, что занял кресло посетителя на противоположной стороне её стола, пока они разговаривали. Эта небольшая вежливость, в купе со всем остальным, только подчеркивала, каким абсолютным было её поражение. Лакония пришла не для того, чтобы запугивать или принижать её. Перкинсу было безразлично, потеряет ли он лицо перед ней. Он пришел, чтобы взять то, что хотел, - а хотел он абсолютной власти - и он собирался это получить. Мягко - хорошо. Менее мягко - тоже хорошо. Ей оставили иллюзию того, чтобы выбор остается за ней.
И она выбрала.
Домашний арест был лучше, чем заключение. Ее кровать, ее одежда, ее файлы, и доступ, хотя и без каких-либо разрешений вести трансляцию, и с цензурой Лаконии, просматривающей любые потоки поступающих к ней данных. Она боялась момента, когда Саба попытается связаться с ней, и этим выдаст себя, но сообщений от него так и не было. Она допускала, что задержание и сотрудничество Президента Транспортного Союза было полезно для Перкинса, Трехо и Дуарте. Её заточение в своих комнатах, военное сопровождение для занятий в спортзал, её еда, которую приносили лаконианские солдаты, были частью той истории о победе, что транслировались на тринадцать сотен миров, в качестве предупреждения о том, что следует вести себя хорошо. Перед Лаконией не устоял даже Союз. Даже Марс. Даже Земля. Так какая же надежда может быть у любого колониального мира выстоять против них?
Конечно, это были лишь предположения. Её информационная диета больше не включала новостных лент. Но она могла смотреть старые фильмы, слушать музыку, есть то, что хотела, играть в игры, спать пока спалось, и проделывать все те обычные дела, которые она обещала себе проделать, когда у нее появится свободное время.
В лучшие дни, домашний арест почти казался принудительным отпуском. Впервые за свою взрослую часть жизни, у неё не было никаких обязанностей. Никаких долгосрочных политических устремлений, требующих развития или внимания. Никаких журналистов, администраторов или должностных лиц, с которыми надо было вести дебаты. О том, кто через какие ворота пройдет, какие предметы запрещать, а какие облагать налогом, и как сбалансировать потребности колониальных миров, теперь заботился кто-то другой. За исключением отсутствия Сабы, это была та жизнь, которую она представляла себе, когда думала о выходе на пенсию после завершения срока её президентства.
В худшие дни, ее комнаты становились ящиком, наполненным сокрушительной депрессией и неудачами, где смерть была единственным выходом.
Ее контролеры справлялись с переменами её настроения с одинаковой невозмутимостью, и неискренней добротой. Они были добры по отношению к ней, потому что так решили. Выбери они другой подход, это тоже было бы приемлемо. Её мнение не имело никакого значения, пока кто-нибудь не решил бы, что оно должно его иметь. И у нее были все основания полагать, что так будет продолжаться всю оставшуюся ей жизнь - её комнаты, спортзал, и снова её комнаты, под охраной, в изоляции от всего остального человечества.
И вот, спустя три месяца после её капитуляции, Сердце Бури прибыл на перевалочную станцию в Лагранже-5, куда Драммер прибыла тоже.
Вон пришел к ней, как призрак из прошлой жизни. Если бы ей нужна была какая-то степень измерения того, как изоляция повлияла на нее, то хорошей мерой стало бы то, как она рада была его видеть. На утесе его лица, казалось, прорезалось несколько новых каньонов вниз по щекам, и на лбу. Он держался со все той же формальностью, но вместо того, чтобы излучать свое обычное неуловимое презрение, казался хрупким. Как хлеб, который был выеден изнутри, а все, что осталось, было черствой коркой.