Война
Шрифт:
– Ну да. А я пару дней назад захожу в метро на «Кантемировской» – смотрю, там целая толпа этих узбеков или киргизов, я в них не разбираюсь. Стоят ждут, когда мент уйдет. Ушел – и как начали прыгать через эскалаторы – как муравьи…
– Ну, да. А кто во всем этом виноват? Власти. Они что, телевизор не смотрят, газет не читают? Что, нельзя посмотреть, как в других странах. Вон французы наприглашались арабов, теперь сами боятся вечером выходить на улицу. Или Австрия, например, все брали чеченцев к себе – нарушения прав человека, а теперь не знают, как их оттуда выгнать…
В
Вика, присев, зашнуровывает кроссовки. Остальные молча смотрят друг на друга. Вика встает, поднимает с пола рюкзак. Кевин забирает его у нее, делает шаг к двери. Тетя обнимает Вику.
– Ну, маме передавай привет.
Дядя кивает, не двигаясь с места.
– До свидания, – говорит Кевин, выходит. Вика идет за ним. Тетя подходит к Ивану, берет его за рукав куртки. Иван останавливается, наклоняется к тете. Она шепчет ему на ухо:
– Ну, она все-таки жила у нас почти неделю. Сам знаешь – мы люди небогатые. Так что, может, хоть сколько…
Иван кивает, достает из кармана кошелек, сует тете пятьсот рублей и несколько сторублевых бумажек, выходит. Тетя захлопывает за ним дверь.
Кабинет Воронько. За столом – он сам, Кабанов и Санькин. На столе – бутылка коньяка и разломанная шоколадка в фольге. Воронько наливает коньяк в три пластиковых стакана, они выпивают. Санькин берет кусок шоколадки, начинает жевать.
– У меня какой-то депрессняк от этого всего, – говорит Воронько. – Четыре недели ебемся – и никаких зацепок. Это что значит? Что пиздец, старый становлюсь. Раньше бы, бля, за два дня их нашли, а сейчас… Ни хера непонятно вообще, никаких мотиваций… Одна версия – что кто-то копает под генерала. Но я в нее не верю. Завьялов уже столько лет сидит на своем посту, что компромата на него больше чем достаточно… Я думаю, это просто какие-то пацаны… Ладно, давайте еще…
Воронько берет бутылку, наливает в стаканы. Они молча чокаются, выпивают, разбирают остатки шоколадки.
– Вот ты, Игорь, говоришь, что это простые пацаны, – говорит Кабанов. – Тогда скажи мне: хули им, бля, гондонам, неймется?
– Что значит – неймется? Это проще всего, бля, сказать, что они – гондоны, долбоебы там, и тэ дэ и тэ пэ. Ты в каком отделе работаешь? В разделе «Э». Значит, ты должен понимать свой контингент. Если ты его не понимаешь, то не поймешь мотивов. А, не понимая мотивов, сложно раскрыть преступление…
– Ну и какие, ты скажешь, у них мотивы?
– Они нас ненавидят. В смысле, ментов, полицию…
– Нас много кто ненавидит. И что с того?
– А то, что редко кто решается что-то сделать. Пиздеть многие могут. А эти действуют… Причем действуют грамотно… Я вообще считаю, что это хуевый сигнал. Не только для нас, но и вообще.
– Что значит – вообще? – спрашивает Кабанов.
– Коля, я что-то не пойму – ты реально тупой или притворяешься? Хуевый сигнал для государства… Ты что, не видишь, что происходит? Все эти митинги в Москве, «марши миллионов»… Ладно, хватит
Воронько берет пустой стакан с коричневыми каплями коньяка, переворачивает, водит по столу, начинает напевать:
Что нам ветер, да на это ответит? Промчавшийся мимо, да сломавший крыло… И, упав между нами, так недолго любимых, Разбил он объятья, как простое стекло…Студия областного телевидения. На сцене в креслах сидят ведущий ток-шоу и три участника – бородатый мужик в костюме, без галстука, тетка за пятьдесят с яркой косметикой и крупными бусами и худой лысый мужик в очках.
Среди трех десятков зрителей – Андрей с блокнотом.
– …власть разучилась разговаривать с народом, а скорей всего, никогда и не умела, – говорит лысый. – Ведь это – задача власти: спросить у народа, что его не устраивает и почему. И народ – не какой-то там абстрактный, усредненный. А конкретный человек, любой гражданин России. Даже если у него, например, экстремистские взгляды… Я, как частный человек, не обязан, например, разговаривать с человеком, у которого ультранационалистические взгляды. Я имею право сказать, что он мне не нравится, он мне противен, я не хочу иметь с ним ничего общего… А власть такого права не имеет. Потому что он – такой же гражданин страны, как я или вы. Но, вместо того чтобы разговаривать с народом, власть отворачивается от народа, объявляет всех, кто ее не поддерживает, врагами, оппозицию объявляет врагами. А ведь и оппозиция крайне неоднородна, там и демократы, и националисты… И власти проще сказать про них: это отморозки. А почему бы не поговорить с ними, не попытаться понять, почему они так считают, почему они так думают, почему выходят на митинги?
Ведущий – лет тридцати пяти, в белой рубашке, с ярким галстуком – поворачивается к бородатому:
– А вы, Вячеслав Николаевич, как бы охарактеризовали сложившуюся на сегодня в России ситуацию с властью и оппозицией?
Бородатый прочищает горло, начинает говорить:
– В существующей у нас демократической системе обязательно наличие оппозиции. И власть это прекрасно понимает, ей самой нужна оппозиция. Оппозиция – это то, что делает власть сильной. Да, принципы демократии позволяют власти и оппозиции поменяться ролями. Но – давайте смотреть реальности в глаза – на сегодня в России это невозможно, и невозможно не только потому, что власть очень сильна – а она действительно сильна. Но еще и потому, что оппозиция слаба. Это она, по причине своей разобщенности, отсутствия полноценных лидеров, сделала себя слабой…
– Но, позвольте… – говорит тетка.
Ведущий перебивает ее:
– Анна Сергеевна, вынужден вас прервать – мы сейчас уходим на короткую рекламную паузу, а после нее вы приведете все ваши аргументы.
Ведущий встает с кресла, выходит. Зрители начинают переговариваться. Бородатый наклоняется к лысому, шепчет ему в ухо. Его микрофон не выключен, и слова слышны на всю студию:
– Я гляжу и не верю своим глазам: среди зрителей – Кудрицкая. Продюсеры явно обосрались: зачем пригласили эту тупую овцу?