Воздаяние храбрости
Шрифт:
Николай сидел за столом, остальные стоя роились вокруг, и в первую минуту Сергей решил, что им никогда не пробиться сквозь эту массу аксельбантов, эполетов, треуголок. Но адъютант только приостановился и сильным голосом возвестил как человек, имеющий право и сознающий его:
– Надворный советник Новицкий с донесением от его превосходительства графа Паскевича Эриванского!
Толпа немедленно раздалась, как и кавалергарды всего лишь минуту назад, и Новицкий оказался лицом к лицу с государем.
Николай показал Сергею ослепительную свою улыбку, которую всегда надевал, желая кого-то очаровать, привлечь к себе ближе. В этом он старался походить на старшего брата, но Александру благожелательность и великодушие давались естественно. Николаю же больше подходила суровость.
– Мы уже слышали, – начал он неторопливо, но голосом чрезвычайно высоким. – Мы уже знаем, что войска под предводительством графа Паскевича нанесли туркам сокрушительные удары.
Он сделал паузу, и толпившиеся вокруг генералы вытянулись еще более и застыли. Никто из них не мог похвастать успехами, равными тем, о которых докладывал любимец фортуны Паскевич. И оттого каждый слышал в словах государя плохо скрытый упрек.
– Мы считаем, что главный наш враг на ближайшее десятилетие – Турция. А потому и Кавказ, и прилегающие к горам земли – место борьбы с этим страшным противником. Пока мы не отодвинем наши границы, Порта постоянно будет нависать над нашими землями, угрожать Грузии и черноморскому побережью. А стало быть, успехи нашей кавказской армии столь же важны для всей кампании, как и действия сил, собранных здесь, на Дунае… Ты привез письма от графа?
Новицкий, ждавший этого вопроса, шагнул вперед и протянул пакет, который держал до сих пор под мышкой. Но ему не дали дотянуться до государя. Несколько рук встретили его на пути, привычно вынули бумаги из вспотевшей ладони и тут же положили перед Николаем, уже вскрытые.
Пока Николай читал письма, остальные в шатре стояли в положении «вольно», и голоса зашуршали, проскальзывая в толпе мышиной пробежкой. Император поднял голову, и снова сделалась тишина.
– Мы уже знаем, что Карс был взят после многодневной осады и жестокого штурма. Но граф представляет вас к ордену и пишет, что вы принимали в приступе самое деятельное участие. Мы хотели бы знать подробности.
Новицкий набрал воздуха и расправил плечи. Он чувствовал, что Николай с недоверием поглядывает на его штатское платье, и старался показать ему все, что еще сохранилось в нем от бывшей военной выправки.
– Ваше величество, после трехдневной осады день двадцать третьего июня был назначен командующим для решительного штурма…
Уголком глаза он поймал невозмутимое лицо Георгиадиса, стоявшего даже не в первых рядах и вдруг случайно показавшегося в просвете. Сергей сделал паузу и подумал, что в этом шатре, среди этой расфранченной толпы, послушно внимающей каждому его слову, только они с Артемием Прокофьевичем знают наверное: только что высказанное им решительное утверждение есть такая же решительная неправда.
С двадцатого июня войска рыли параллели, ставили брешь-батареи, вступали в скоротечные стычки с турками. Приближенные графа знали, что штурм он назначил на двадцать пятое. В этот день родился государь Николай Павлович, и генерал Паскевич хотел сделать императору роскошный подарок. Но случилось все не так, как видел он в своем воображении, – резче, жестче, суетней и печальней.
С утра двадцать третьего русские батареи открыли огонь по турецкому лагерю, стоявшему перед стенами. В ответ загрохотали орудия крепости. Карс обнесен был двойными стенами высотой до четырех саженей. По стенам шел парапет, меж зубцами которого располагались орудия. А над стенами еще возвышались башни. Они выступали из стен подобно эркерам, так что могли обстреливать подходы к стенам. Да еще благодаря своей высоте способны были держать под огнем всю плоскость, примыкающую к Карсу. В углу же крепости, на сплошной скале, устроена была трехъярусная цитадель, казавшаяся с первого взгляда совсем неприступной.
И в ответ на выстрелы осаждающих ударила вся артиллерия крепости, угрожая перемолоть ядрами русское войско. И тут же двинулась неприятельская пехота. Сильный отряд спустился из лагеря, занял позицию над нашими траншеями и открыл снайперский огонь. Егеря тридцать девятого полка пытались отвечать, но их ружья били слабее. И тогда поручик Лабинцев повел свою роту в штыковую атаку. Так невзначай и загорелся бой, который закончился падением Карса.
Рукопашная шла с переменным успехом, но прибежали на помощь три роты сорок второго егерского. Турок выбили и на их плечах ворвались в лагерь. Офицеры еще помнили, что у них не было приказа атаковать, но солдат было не удержать.
Паскевичу донесли, что разгорелось жаркое дело, и он вместе со своим штабом кинулся на центральное место нашей позиции – четвертую батарею, которой командовал генерал Муравьев. Батарея уже несколько часов стояла под сильнейшим огнем, с трудом держась и отвечая турецким орудиям. С этой высоты была отлично видна схватка, что происходила на берегу реки Карс-чай: массы атакующих турок, островки нашей пехоты. Паскевич вышел за бруствер, смотрел вперед, вниз, обращая внимание на падавшие ядра не больше, чем на скакавшие бы вокруг детские мячики. Он стоял, молчал, словно не в силах был выговорить ни слова.
Между тем князь Вадбольский, начальник русской пехоты, отправил на помощь зарвавшимся егерям еще один батальон сорок второго под командой полковника Реута, того, что держал Шушу против персов. А после и сам собрал всех, что остались еще в траншеях, повел за реку.
Паскевич между тем все молчал. Ведя свой рассказ, Новицкий, разумеется, умолчал об очередном приступе нерешительности, которым был подвержен наш полководец. Но Георгиадису он обрисовал ситуацию как крайне тяжелую: в такой острый момент командующий словно не знал, на что же ему решиться. В подобном состоянии Паскевич находился и перед началом сражения при Елизаветполе до тех пор, пока к нему не обратился Мадатов.
На этот раз в роли раздражителя выступил генерал Муравьев. Но получилось у него это не слишком удачно. Не успел он подойти к графу, как тот, резко обернувшись, обрушился на Муравьева с упреками. Он кричал о каких-то интригах, что плетутся в армии за его спиной, что он будет выжигать ермоловскую разгульную вольницу, и все прочее, что только может прийти на ум взбалмошному, не слишком уверенному в себе человеку, в секунды, когда нужно действовать быстро и четко, принимая в соображение и свои планы, и неожиданно возникшие обстоятельства.