Врата Лилит
Шрифт:
– Знаешь... А я бы хотела увидеть этот портрет, Леш... Я... ОЧЕНЬ... ОЧЕНЬ ХОЧУ увидеть его, очень...
– в глазах Снежаны вдруг, совершенно неожиданно, промелькнуло что-то неуловимое, страстное, темное, томное, хищное, агрессивное - и в этот момент, Ганин готов был поклясться, выражение её глаз стало точь-в-точь похоже на выражение глаз девушки с портрета... Снежана села к Ганину на колени, обняла его за шею и крепко поцеловала. А потом...
– Покажи мне мой портрет, Леша, покажи... Ну, покажи!
– и Ганину был неприятен и её голос, и выражение её лица, и её поведение...
– Нет, не надо! Я чувствую, что не надо! Давай, Снеж, я нарисую новый портрет, с натуры, с веснушками, с щербинкой, с ямочками... А? Новый, совершенно новый! Ты и твоя дочка, например... Или, если хочешь, одна. Нарисую тебя... в лесу, с микрофоном на работе... Да где угодно! А? Новый портрет, новый!
– Ганин тараторил как пулемет, судорожно вытирая потные дрожащие руки о брюки, и не мог понять, почему он так не хочет показать ей свою работу. Но, даже и не понимая ничего толком, Ганин вдруг инстинктивно, на уровне животного чувства ощущал, что НЕ НАДО показывать ей портрет, НЕ НАДО... Лучше нарисовать тысячу новых, с натуры, но не ЭТОТ, НЕ ЭТОТ...
– А я хочу, чтобы этот! Новый когда ещё нарисуешь... И потом, ведь это же чудо какое-то! Я тебе приснилась, ты меня нарисовал, а потом мы - хоп!
– с тобой встречаемся! Да это вообще - история на миллион, если хочешь знать! Я такой репортаж могу на эту тему сделать, да и книгу написать! Ты даже не представляешь, как это популярно - чудеса, мистика, любовь... Леш, ну Леш, ну покажи мне его, я все для тебя сделаю!
– она опять придвинулась к Ганину и стала теребить его за ухо, за щеку, ласково гладить его тело...
– Хочешь, поедем прям сейчас к тебе, я останусь у тебя на ночь... Только дай мне взглянуть на него! Любимый!
– её жаркие губы ненасытно впились в его... но Ганин нашел в себе сил отскочить.
– Нет! Снеж! Нет! Иди домой, спать! А я вызываю такси и уезжаю!
И тут Снежана как-то сразу успокоилась, обмякла, сконфузилась...
– Прости, Леш... Не знаю, что на меня нашло... Просто... Такое сильное желание было на него взглянуть...
– Это-то меня и пугает, Снеж, это меня и пугает!
– чуть не закричал взволнованный Ганин.
– Все мои подруги убегали от меня, когда смотрели на него! И я не хочу, чтобы с тобой было то же самое!
– Но зачем же ты сам о нем заговорил?
– Не знаю...
– развел руками Ганин...
– Словно, подсказал кто-то...
– Ладно, Леш, мне действительно пора. Ты прости меня, дуру...
– Она подошла к все ещё стоявшему от скамейки на некотором отдалении Ганину и, уже спокойно, мило, чмокнула его в щеку.
– Все хорошо, Леш, все хорошо... Сегодня был самый счастливый день в моей жизни, а твое предложение я рассмотрю, обдумаю и отвечу после.
– Опять 'после'?
– улыбнулся Ганин.
– Ну должна же быть в женщине какая-то интрига, загадка что ли!
– усмехнулась она.
– Репортаж без интриги никто смотреть не будет!
– А я бы посадил тебя на кресло и смотрел бы на тебя вечно, всю жизнь...
– Ну тем более!
– рассмеялась Снежана и, отрываясь от объятий, пошла к подъезду.
–
Дверь подъезда закрылась и Ганин без сил опустился на скамейку...
До поместья Никитского такси довезло Ганина, когда на часах было уже полчетвертого утра. Ганина встретил поднятый охраной длинноносый дворецкий с тонкими птичьими ножками и хриплым каркающим голосом, показал его комнату, ванную, выдал все необходимое - комплект белья, предметов гигиены... Ганин с наслаждением принял душ, переоделся в пижаму и отправился в свою комнату. Уже когда дворецкий сказал, что Ганин будет спать в бывшей спальне Никитского, у него в груди зашевелилось какое-то странное и неприятное чувство беспокойства: в самом деле, сначала этот поспешный отъезд Никитского со всей семьей - хотя тот говорил ему, что БУДЕТ на выставке, а Никитский не из тех людей, которые бросают слова на ветер -, а теперь... 'Ну с какой это стати он мне выделил для проживания именно ЭТУ комнату? Все страньше и страньше, как говорила Алиса...'. А потому Ганин был готов ко всяким неожиданностям...
И на них он натолкнулся сразу же, при входе в комнату. 'Так я и знал!' - подумал Ганин, увидев напротив роскошной, покрытой шелковым балдахином кровати Никитского, висящий Портрет! Правда, теперь он был в тяжелой золотой раме, с мягкой электрической подсветкой сверху... Ганин испытывал смешанное чувство какого-то беспокойства и в то же время радости, чувства вины перед портретом и в то же время вожделения, заставлявшего его подойти к нему, пообщаться с ним, как часто он делал это раньше, у себя на чердаке.
Но теперь Ганин решил наперекор всему к портрету не подходить - несмотря ни на что! 'В конце концов, я сегодня весь день на ногах! Я устал! Уже почти утро! Ну имею же я право отдохнуть по-человечески!'. Подумав так, он отправился в постель и утонул в перинах, набитых натуральным пухом, накрывшись, как в детстве, когда боялся ночных кошмаров, одеялом с головой.
'Ты сегодня поздно!' - вдруг промелькнула, как молния, в его голове какая-то странная мысль. Ганин вскочил и сел в постели, с ужасом оглядываясь вокруг, но никого в темноте не видел.
'Сядь со мной! Поговорим!' - промелькнули ещё две мысли, одна за другой, как электрические разряды.
И Ганин тут же ощутил, как его тянет куда-то, тянет неодолимо... 'Наверное, - подумал Ганин, - так тянет железо к магниту или мотылька к одинокой лампе, горящей в ночи...'. Он попытался было сопротивляться навязчивому зову и даже встал, чтобы покинуть комнату, но, дернув за дверцу, он понял, что она закрыта на ключ.
'Черт! Закричать, что ли? Может, дворецкий и слуги взломают дверь?'.
'Не стоит. Не откроют. Не услышат, - промелькнули сразу три мысли подряд.
– Не бойся. Я не причиню тебе зла. Иди и сядь со мной. Поговорим'.
Ганин повернулся спиной к двери в поисках источника мыслей и даже ничуть не удивился, увидев, что фиалковые глаза девушки с портрета направлены прямо на него. Они не моргали, они светились в темноте, они смотрели, вопреки всякой художественной логике не туда, куда должны были смотреть по всем законам перспективы - ОНИ СМОТРЕЛИ НА НЕГО...