Врата Лилит

Skyrider

По спине Ганина пробежал неприятный холодок, руки и ноги задрожали, стали какими-то ватными и непослушными, как у мягкой игрушки, в горле пересохло, на лбу выступила испарина, затошнило. Первая мысль, пронзившая сознание Ганина как молния, была: 'Ну, все, дорисовался...'. Сразу вспомнились иронические намеки Расторгуева, истерические крики Светланы 'Псих ненормальный, да тебе лечиться пора!', насмешки за спиной товарищей по учебе... Ганин никогда всерьез не воспринимал все это, считал, что такова уж судьба всех по-настоящему творческих людей - казаться окружающим сумасшедшими, 'белыми воронами'. Он не без удовольствия в таких случаях приводил себе на память имена Сократа, Андерсена, Диогена, слывших чудаками, но ни разу не сомневался в своей нормальности и психической полноценности. Даже когда начались чудеса с портретом, Ганин это воспринимал скорее как игру воображения,

сублимацию своих инстинктов и был даже доволен ею - пусть будет, зато какая пища для воображения, для творчества! И в самом деле, появление портрета давало ему бешеную творческую энергию. Шутка ли: за полгода написать почти 30 полноценных полотен из одного только барятинского Марьино! И откуда только силы брались?.. Даже мысль, которая пронзила его сознание при продаже портрета Никитскому он воспринимал как продолжение игры, но это... То, что он ощутил сейчас, в своей голове, невозможно было выдать уже за простые галлюцинации, за игру разума, это было нечто иное. Мало того, что мысли носили явно посторонний, чужеродный характер - их посылал кто-то другой, кто-то явно со стороны, - так теперь и этот взгляд... Живой, пронизывающий, дерзкий, страстный, угрожающий и призывающий к себе одновременно, взгляд, красноречивее которого не может быть ни одно слово на свете, говоривший только об одном - о том, что он может принадлежать только одушевленному и разумному существу, каким-то мистическим образом вписанному красками в ткань холста...

'Нет, этого не может быть, это невозможно!
– твердил себе вновь и вновь Ганин, стараясь не смотреть на чудовищное изображение и крепко сжимая руками виски.
– Я просто переутомился, все эти смерти, выставка, Снежана, бессонная ночь, переезд... У кого угодно с головой будет не все в порядке! Пожалуй, стоит все-таки попробовать открыть дверь, вырваться на свободу. Думаю, холодный душ обязательно приведет меня в чувство!'

Ганин сделал ещё несколько шагов в сторону двери, но с удивлением отметил, что оказался он вовсе не у неё, а перед проклятым портретом! А в голове его вспыхнула новая мысль-команда:

'МОЖЕШЬ РЯДОМ СЕСТЬ'.

Ганин механически взял стул и сел напротив картины. Он уже физически не мог ни оторвать взгляда от полотна, ни своего тела от сиденья стула. Наступила долгая и неловкая пауза. Казалось, не только Ганин, но и девушка из портрета также глубоко о чем-то задумалась, внимательно оглядывая своего творца.

Ганин смотрел на девушку и раздумывал над увиденным, чутко, как бы на тонких весах своего сердца, взвешивая впечатления. И впечатления эти были явно не в пользу незнакомки с портрета, ибо теперь она совершенно не вызывала в нем прежнего восторга. Когда Расторгуев раскритиковал его работу, он думал, что умрет от боли. Это чувство, наверное, сходно с тем, которое испытывает отец, когда ему говорят о том, что его дочь глупа, некрасива и вообще отвратительна, а тут... Ганин судорожно искал в незнакомке из портрета те черты, что раньше возбуждали в нем трепет, восторг и... не находил их! Да, волосы по-прежнему золотистые, но они статичны, как волосы куклы, да глаза удивительно большие и яркие, как тропическое море переливаются искорками, но как то же самое тропическое море они также мертвы, бездушны, пусты, да овал её лица почти идеален, но в его идеальности, в белизне кожи без всяких недостатков было что-то от маски, неживое, да, её фигура восхитительна, но она также неподвижна, как детская куколка 'барби', как манекен в магазинах по продаже женского нижнего белья...

У Ганина вырвался вздох разочарования... И как же раньше он этого не замечал?! Как!? Почему!? 'Все просто, - сам себе мысленно ответил Ганин.
– После того, как я встретил живую девушку, невозможно уже любить мертвую...'.

Боже мой!
– спохватился Ганин. Он только сейчас понял, только сейчас... Девушка на портрете мертва, она мертва и мертвее любого трупа в морге или на кладбище! Она мертва как египетские мумии, как манекены в магазинах, как... Она мертва и в ней нет ни капли жизни - идеальные формы и пропорции женского тела, лица... Формы, в которых нет жизни! Это сама смерть, по иронии судьбы пытающаяся изображать жизнь, причем также нелепо, как престарелая модница, которая пытается подражать юным прелестницам, надев такие же наряды и сделав такой же макияж, что и они... И у Ганина вырвался второй вздох боли и разочарования. Он встал со стула и оказался рост в рост с девушкой из портрета и - обомлел... Из её фиалковых глаз бежали, оставляя тонкие влажные дорожки на холсте, две крохотные слезинки, а губы, ещё недавно растянутые в обольстительной

улыбке, были до крови закушены зубами...

'Чем я хуже ЕЁ?' - пронзила его голову мысль, а потом - одна за другой - как выстрелы из огнестрельного оружия.
– 'Она постареет. Она умрет. Я - сама вечность. Я - само совершенство. Мои цветы в лукошке никогда не завянут. Солома в моей чудной шляпке никогда не сгниет. Мое шелковое платьице никогда не надо стирать... Поцелуй раму, как прежде! Назови меня совершенством!! Преклони колени!!!'.

Но Ганин отшатнулся, и в ужасе, широко раскрыв глаза, закричал:

– Кто ты?! Кто?! Ты - не мой портрет! Ты какое-то наваждение! Кто ты НА САМОМ ДЕЛЕ???!!!

'Я - та, кому ты дал жизнь - прекрасную жизнь в этом прекрасном сосуде! Я - та, кто жаждет любви и восхищения! Я - та, кто не потерпит измены и никому не простит обиды!' - при последней мысли в фиалковых глазах заблестели кроваво-красные искорки, а белоснежные зубки хищно сверкнули из-под полных чувственных губ.

– Ты угрожаешь мне, своему творцу, создателю?!
– возмутился Ганин, механически сжимая кулаки и отшатываясь от портрета.

'Не угрожаю'. 'Предупреждаю'.

– Значит...
– тут страшная догадка осенила Ганина и волосы на его голове медленно становились дыбом, а кожа на руках - покрываться 'гусиной кожей'.
– Значит...

'Да'. 'Их всех убила я'. 'И её убью'. 'Ты - мой создатель'. 'Ты - мой художник'. 'Никому не отдам'. 'Взгляни'.

В этот момент золотое кольцо на пальце девушке загорелось ярко-желтым огнем.

– Я не давал тебе никаких обещаний!
– закричал Ганин почти в истерике.
– Я даже не помню этого кольца! Я не помню!..

Но в этот момент какая-то сила развернула его голову от портрета вниз. Как раз в этот момент последний луч заходящей луны упал на правую руку Ганина и он отчетливо увидел, как на его безымянном пальце начинает проступать контур призрачного, абсолютно неощутимого золотого кольца, ярко блеснувшего при лунном свете...

А потом Ганин поднял глаза на портрет и увидел торжествующий блеск в его глазах.

– Я тебе не верю, ведьма! Я тебе не верю! Я ненавижу тебя!
– закричал Ганин в бешенстве и, размахнувшись, ударил кулаком прямо в холст портрета... Но вместо того, чтобы порвать хрупкое полотно, рука Ганина встретила лишь воздух - все равно как если бы он со всей силы ударил в раскрытое настежь окно..., а оттуда, изнутри, кто-то прикоснулся к его руке, чья-то горячая ладонь, покрытая нежной на ощупь кожей, и Ганин почувствовал, что в его сознание вторгается чуждый, невероятно могущественный разум, и этот разум - не земной, не человеческий, необъятный, для которого человек - не больше таракашки или мураша - начинает властно повелевать ему. В его голове замерцали, как узоры в калейдоскопе, тысячи тысяч образов, картин, картинок - лиц, обрывков пейзажей, каких-то неведомых звезд и планет -, наконец, этот калейдоскоп разорвался на миллионы и миллионы разноцветных осколков...

А потом, падая на пол и теряя сознание, Ганин краем уха услышал бой настенных часов - они пробили ЧЕТЫРЕ утра...

ПЯТЬ...

В ту ночь Ганину не спалось. Он ходил по периметру единственной комнаты своего убогого домишки и никак не мог успокоиться.

'Безумие! Безумие! Боже мой, какое безумие! Как она могла! Как могла!'. Мысли навязчиво роились в его голове, не давая ему покоя, он был бы даже рад разбить свою голову о камень, если бы можно было их таким образом выпустить наружу, как рой отвратительной хищной и едкой мошкары, выпустить - и забыться!
– сегодня у Светланы, у его родной Светланы, должна состояться первая брачная ночь...

Светлана была первой девушкой, которую он по-настоящему полюбил. Другие две - их имена он даже периодически забывал - были так, мимолетным увлечением. Понравились, повстречались, ну и все прошло со временем. А Света... С ней все было иначе...

Она понравилась ему сразу же, как он её увидел, ещё на первом курсе. Но тогда она была не свободна, дружила с каким-то Витей, с режиссерского, и он не осмеливался к ней подойти, предпочитая восторгаться ею со стороны. Втайне он делал зарисовки, но никому их не показывал. Ему нравилось в Светлане все: глубокие шоколадно-карие глаза, темно-русые также с шоколадным отливом волосы, очаровательная тогда полнота... 'Настоящая русская красота, - не раз думал, мечтательно закрывая глаза, Ганин.
– Просто создана для деревянного терема с резными наличниками, сарафана, кокошника и веретена с пряжей. Как там? 'Три девицы под окном...'. Просто живая иллюстрация к сказкам Пушкина!'. Может, поэтому Ганин рисовал её всегда именно в 'русском' стиле?..