Время кобольда
Шрифт:
Я уложил рядом худую и лёгкую Абуто. Её смерть не отзывалась во мне какой-то трагической потерей. И не потому, что я ожидал её увидеть живой (и не вспомнить о её смерти) завтра. А потому что… Кстати, почему?
– Такое ощущение, что всё не всерьёз, – ответила на мой невысказанный вопрос Натаха. – Как будто это не имеет значения. Словно всё ненастоящее – и смерть, и жизнь.
– Ты осень права, Натаса, – сказала Сэкиль. – Осень-осень. Ты дазе не понимаес, как ты права.
– Что-то вспомнила? – спросил я.
– Только осюсение. Не понимание. Это неправирьно, и знасит, невазно. Не знаю. Казется, сто дорзна знать, но не знаю.
– Пойдёмте, холодно тут, – Натаха коротко кивнула убитым, как бы прощаясь, и мы оставили их одних.
***
Прозвучит цинично, но мы вернулись на «горячий» этаж, разогрели еду и оттащили её на свой. И тяжёлые неудобные контейнеры напрягли нас больше, чем лежащие там тела. Права Натаха – нет ощущения реальности. Я думаю, это потому, что нет нормальной памяти. Мы – это то, что мы помним. А здесь все воспоминания – как многократно переписанная аналоговая аудиозапись. Каждый раз чуть-чуть теряешь в качестве, а в конце концов всё тонет в шумах и помехах. Не поймёшь толком, что это было, – парадная речь? Песня? Сказка? Может, это кто-то спьяну неприличный анекдот рассказал, а ты вслушиваешься, как дурак, смысл жизни там ищешь.
Стасик попытался было залупиться, но, посмотрев на нас, измазанных чужой кровью и пахнущих порохом, заткнулся сам.
– Их больше нет, – это всё, что я ему сказал.
И хватит с него. Патронов осталось всего ничего – вот это проблема. А Стасик… Да хер с ним.
Заперлись на складе, уселись на кроватях. В помещении осталась одна рабочая лампа, она неприятно гудит и ещё более неприятно мерцает. Темновато и неуютно, мы сидим прижавшись друг к другу. Нам хреново, а вместе чуть легче. Абуто и Сэмми были нам… Да никто. Мы и сами-то себе никто. И звать нас никак. Но все же они были «наши», нас стало меньше. Это угнетает.
Я как мог тщательно и подробно записал события дня, а Натаха с Сэкиль, несмотря на мои уговоры, не стали.
– Ты нам все расказес.
– Мы тебе доверяем, Кэп.
Им просто безразлично. Слишком тяжёлый день. Слишком тяжёлое всё. Я жду полуночи – или когда там меня ресетит – с нетерпением. Были бы тут часы, смотрел бы на них не отрываясь. Да, завтра всё постепенно вспомнится, но уже не так. Затёртая перезапись перезаписи – совсем не то, что оригинал. Не так ранит. Меня люто бесил этот цикл, но сейчас мне кажется, что это даже гуманно. Как наркоз. Пусть даже это наркоз по башке поленом.
Вскоре лампа погасла. Мы посидели немного с фонариком, потом просто легли спать. И уснули.
***
Я проснулся от загудевшей и защёлкавшей стартером ртутной лампы. Лежал и смотрел, как она снова и снова пытается зажечь разряд в трубке, тускло светящейся концами.
– Напряжения не хватает, – сказала Натаха.
Тоже, значит, проснулась.
Она навалилась на меня во сне и наглухо отлежала плечо, теперь по нему бегут колкие мурашки. Но я помню, кто она. И кто я. Насколько это возможно в здешнем странном существовании.
– Оу, Кэп-сама, доброе утро! Приятно вас видеть, не гадая, кто вы и посему в моей постели. Хотя вам бы не помесало принять дус. И мне тозе. Как вы думаете, вода есть?
– Вряд ли, – ответила ей Натаха. – Тут лампе не хватает напруги стартовать, думаю, с насосами хуже.
Лампа загудела сильнее, замерцала чаще и всё-таки зажглась.
– Просралося, – откомментировала Натаха, – да будет свет.
– Абуто и Сэмми не с нами, – констатировала очевидное Сэкиль.
– Это ещё ничего не значит, – ответила ей Натаха.
Я подумал, что ещё как значит, но ничего не сказал. Все увидим, в конце концов.
В дверь постучали.
– Мозет, это они?
Увы, это оказался Стасик.
– Кэп, сразу скажу – я всё помню.
– Я счастлив.
– А я – нет! Ваши опрометчивые действия и оголтелый волюнтаризм поставили общину на грань выживания!
– Волюнтаризм? Оголтелый?
– Воды нет! Еды, можно сказать, тоже нет! Точнее, она непригодна…
– Заморожена?
– Есть такое, – признался Стасик, – но уже не до абсолютного нуля, как вчера. Хоть это к лучшему…
– Это не к лучшему, – перебила его Натаха. – Морозилка сдохла. Завтра еда будет комнатной температуры, а послезавтра протухнет.
– Вот видите! И всё это устроили вы! Вы-вы, не отпирайтесь! Я вспомнил не только вчерашний день! Все наши беды – от вас, Кэп!
– Ты уже не думаешь, что вы мне снитесь, Стасик?
– Иногда думаю, – вздохнул он, – иногда – нет. В любом случае именно вы источник наших неприятностей. И люди это понимают.
– Мне ожидать суда Линча?
– Я постараюсь сдержать этот разрушительный порыв.
– Серьёзно? Почему?
– Вы мне отвратительны, Кэп. Но я не думаю, что если вас убить, то всё наладится. Зато есть небольшой шанс, что ваши действия приведут к каким-то изменениям. Кроме того, вы знаете, где разогреть еду.
Поредевшая община действительно смотрит на нас неласково, косясь и перешептываясь. Но восемь носильщиков, по два на контейнер, выделили, потому что жрать-то хочется. Еда всё ещё мёрзлая, но руки, как вчера, не обжигает, а значит, где-то сейчас размораживается огромная морозилка со жратвой. Потенциально это большая проблема, но думать наперёд как-то не хочется.
«Горячий» этаж уже почти не горячий. Туман осел, стены влажные, пахнет мокрым мелом, штукатурка на стенах вздулась, побелка с потолка стекла. Пар из магистральной трубы свистит, но напор заметно ослаб.
Первым делом я обежал этаж со взведённым пистолетом в руках, проверяя, нет ли засады. С надеждой заглянул в пыточную – но нет, Абуто не висит на цепях. Да и трупы участников вчерашней стычки на месте. Обваренные и растерзанные тела так впечатлили носильщиков, что они почти без возражений были мобилизованы в похоронную команду.