Время кобольда
Шрифт:
– Если там есё сто-то остарось от чьих-то шаровривых русёнок… – мрачно буркнула Сэкиль.
– Вы чего-то недоговариваете! – возмутился Стасик.
– Хочешь поговорить об этом? – спросил его я, но он сразу расхотел.
Хреновый из меня психотерапевт.
***
Первое, что мы увидели на техническом этаже, – дверь. Она лежит прямо на лестничной площадке, пролетела метров пять, причём выбив решётку тамбура. Внутри темно, тянет теплом и сыростью, что-то тихо шипит и громко льётся. Луч фонарика Сэкиль зловеще подсветил стену
– Страсно как-то, – сказала она.
– Раз есть пар – есть тепло! – уверенно сказала Натаха и шагнула внутрь.
За нами в этот поход увязались не все, но десяток человек, которые тащат контейнеры с мёрзлой едой – это уже толпа, достаточная для дурной суеты и неразберихи. Мне пришлось брать на себя командование, потому что Стасик решил, что он пока недостаточно голодный. Сам факт выхода за пределы этажа его почему-то пугает до усрачки. Хотя ничего особо страшного тут нет. В основном пусто и уныло.
– Не толпимся, не разбредаемся, идём как школьники на прогулке – парами, держась за руки. Или за контейнеры, кто их несёт. Последствия техногенной аварии могут быть опасны!
Одного фонарика мало, но влажный теплый туман рассеивает его свет, давая возможность оценить масштабы разрушений.
– А неслабо хлопнуло! – прокомментировала Натаха с некоторой гордостью.
Идущая по коридору толстая труба раскрылась вдоль, вывернувшись наружу острыми краями разрыва и разбросав клочья теплоизоляции. Несколько труб помельче скрутило и поломало, двери в боковые помещения сорвало с петель, штукатурка с потолка стекла на облупившиеся стены, под ногами чавкает сырая побелка.
– Тут следы, – сказала Сэкиль, направляя луч фонаря вниз.
На белом от потолочного мела полу отчетливо видны отпечатки нескольких пар ног. Почему-то босых.
– Плевать на следы, – отмахивается азартно Натаха, – я хочу увидеть магистральный стояк!
– А мне вот не плевать, – мрачно сказала Абуто, подбирая с пола какой-то стальной штырь. – Я помню…
Той комнаты, где её мучили, практически не осталось – даже стены вспучило в коридор, ощерив их выломами штукатурки. От трубы с вентилем остался только раскрывшийся железным цветком пенёк – и развернувшийся в оборванный по краям лист металла.
– Велика сила пара! – уважительно прокомментировала Натаха.
В центральном помещении, на удивление, горит свет. Тусклая лампа во взрывозащитном плафоне уцелела, хотя почти ничего не освещает. Толстая, в такую человека можно засунуть, труба магистрального стояка вздулась железным бочонком, как будто туда затолкали мяч, и треснула. Из небольшой трещины струйкой бьёт пар, издавая негромкий шипящий свист.
– Крепкая, зараза, – сказала Натаха. – Всю обвязку сорвало, байпасы послетали, а её только раздуло. Кто хотел жратву греть? Ставьте контейнеры под пар.
– А она не ропнет? – осторожно спросила Сэкиль.
– Нет уже. Давление стравилось по вторичному контуру, когда полопались трубы в коридоре. Ох тут весело, наверное, было…
– Ещё как, – раздался скрипучий голос из темноты коридора. – До сих пор хохочем.
Наверное, это один из фанеромордых. Но без фанеры. И без морды. И без одежды. И, кажется, почти без кожи. Она свисает с него неровными клочьями, обнажая подваренное до серого цвета мясо.
– Посему он зивой?
Этот вопрос, наверное, пришёл в голову всем. Человек с таким процентом ожога тела должен умереть от интоксикации за несколько часов, если почему-то не умер от шока сразу. Да у него глаза сварились! Торчат в глазницах белыми шариками.
– Потому что жива ведьма, – пояснил варёный. – Мы не можем умереть, пока она жива. И да, если вам интересно, – мне больно. Так же больно, как было в первый миг. Всё время. Всегда. Но я не могу умереть от боли, а кричать от неё мы устали.
Они кинулись из тумана, вооружённые острыми обломками железа и палками. Их варёные глаза ничего не видят, но это не мешает: помещение небольшое, скрыться некуда, а если они ранят друг друга – им плевать. Им уже не может стать больнее.
Туман стал розовым.
Прежде чем я застрелил последнего, он успел перехватить горло Абуто острым, кривым, похожим на толстый серп обломком, и захохотать, облившись её кровью. Хорошо, что здесь нет снов – эта картинка снилась бы мне до конца дней моих. Сэмми пал, как герой, пытаясь не допустить их до девушки. Остальные пали просто так, оказавшись на пути. Натаха и Сэкиль не пострадали. Мы стояли в стороне, и ломившиеся прямиком к Абуто варёные щитомордники на нас не наткнулись. Я перестрелял их в затылки, и они даже не обернулись. Наверное, им всё равно. Всё закончилось за несколько секунд.
– Какой пиздесь… – выразила наши общие мысли Сэкиль.
– Сходили, блядь, покушать, – добавила Натаха.
***
– Как ты думаешь, они совсем умерли? – спросила Натаха, пока мы несли тела Абуто и Сэмми на этаж-морозильник. – Или проснёмся утром, а они снова с нами, как и не было ничего?
– Не знаю. Здесь вообще нет никакой логики.
– Ири мы её не видим, – сказала Сэкиль. – Потомусто у нас память прохая. Дазе пока мы не теряри её носью, всё равно помнири не всё. Сто происходит? Как мы сюда попари? Кто мы?
– Да, Сека права. Нихрена мы толком не помнили, только круг койка-сортир-столовая-койка. Вечный цикл.
– По крайней мере, цикл мы поломали. Теперь будет что-то другое.
– Казется, я узе об этом зарею.
На холодном этаже уже не так холодно. Стены покрылись толстой шубой инея. Нас в одних рубашечках прихватывает ощутимо – но не тот лютый мороз, что был раньше.
– Логично, – констатировала Натаха, сгружая тело Сэмми на то же место, куда мы не так давно клали труп Васятки. Его там, кстати, не оказалось, хотя я бы не удивился. – Мы взорвали «горячую» часть, значит, холодная нагреется.