Все лестницы ведут вниз
Шрифт:
Как хорошо, что Бога нет! Иначе этому ужасу не было бы конца. Кругом была бы эта неугомонная, бесцельная жизнь, которая так нестерпима. Худшей муки, чем бессмертие не придумаешь. Жизнь — это страдание. Бессмертие — это ад. Как хорошо, что Бога нет!
Аня слушала тишину, проникала в нее, сливалась с ней. Со временем страх ее покинул, а с ним растворились во тьме мысли с их нестерпимой болью. Наконец все ушло, вместе с противоречиями, которые рождает живая душа. Теперь душа спит. Жаль, что не мертва. Она спит и видит одну, только на первый взгляд пугающую действительность. Это так кажется, что тьма затмевает глаза. Нет,
Мысли, боль и чувства — все отступило, все ушло, но обнажило это. Что это, Аня не знала. Но от этого становилось еще больнее. Казалось, здесь она нашла умиротворение, хотя-бы на несколько минут — того было бы достаточно.
Какое предательство! Мгновение назад оно даровало Ане спокойствие, отдушину; открыло возможность посмотреть снизу вверх, и это умиротворяло, но теперь оно невыносимо. Теперь это пытка! Кругом грязь, смрад, сплошные нечистоты, и она — Аня, часть всего этого отвратительного, нестерпимого, мерзкого и невыносимого.
Как же одиноко! Она одна, здесь, продрогшая, но ни разу не шелохнувшаяся в дрожи. Аня вскоре встанет, выйдет, и там, как здесь, будет одна — одинокая. Сегодня, завтра, через год — всю жизнь одинокая. И с кем бы она не говорила, с кем бы не поделилась своей болью — никто не поймет. Этого нельзя понять; только «это» — оно, — немое сердце способно ощутить весь этот ужас, от которого не хочется жить.
Одиночество! Мир покинул Аню. Мир никогда не был с Аней.
Аня подняла с правой ноги дрожащую от заставшего ее врасплох ужаса руку, и на ощупь закатала левый рукав. Грудь давит. Тяжело! Поднимать руку тяжело, дышать тяжело, жить еще тяжелее.
Из кармана Аня достала нож, тут же нажав кнопочку рукоятки. Тьма содрогнулась от резкого щелчка, оглушившего пустые коридоры и комнаты; он — словно брошенный неспокойный мячик, рикошетом отскакивающий от холодных стен и уносящийся вдаль, туда, где его забудут навеки.
Холодное лезвие прикоснулось к тыльной стороне запястья руки, надавило, и медленно, аккуратно пошло к локтю. Вместе с болью Аня чувствовала, как маленькие капельки крови выступают на краях надреза. Не останавливаясь, она продолжала вести острие по руке к локтю.
Проведя до конца, она снова дотронулась лезвием запястья у кисти руки, и нажав сильнее, не спеша повела его по руке. Горячие капельки выступают; на средине запястья, словно проскользнула маленькая змейка — потек ручеек крови. Третий надрез, четвертый, пятый…
Стало легче, потом больнее — снова легче, опять больнее. Казалось, уже ничего не поможет. Не будь тьмы, стены этого мертвого здания увидели бы мокрое лицо Ани, но и без того было все понятно. Теперь не она, а тьма прислушивалась к Ане — к ее всхлипам и стонами. Терпеть не было сил. Сердечная боль напористо вырывалась из груди.
Часть 3. Холодное воскресенье августа
А это часть третья,
и здесь вы меня… Достали уроды!
В мореске — раз, два, три, и adi'os.
Вот тебе название:
«Следует считать неизлечимым!»
Тук-тук.
Знаешь чей это звук?
Нет-нет, это не пустое.
Это моего сердца стук!
Тук-тук. Ай! Не трогай!
Это моей жизни звук!
Оно бьется, послушай!
Оно ранено; оно вот тут!
«Тук-тук» — слез моих стук.
Не трогай! Пускай текут!
Если сердце не спроста тут,
То может слезы… А! Забудь!
Из ранних записей Воскресенской Ани
Холодное воскресенье августа
По улице Каменной проносились водяные стены из дождя, поднимаемые и толкаемые властолюбивым, деспотичным ветром. Словно неприкаянные призраки, они перелетали с места на место, вереницей устремившись куда-то вниз по улице. Пропадают там навсегда, но появляются новые, такие же фантомы из дождя, чтобы как и прежние, спуститься вниз вдоль невзрачных угрюмых домов и растворится там, в небытие — им, из небытия пришедшим.
Улегшись на широкий подоконник и открыв окно, Аня дымила медленно сгоравшей от сырости сигаретой, посылая вслед глухим призракам свое немое послание. Сигарета, тлея при каждой затяжки, приятно шипит и потрескивает своим оранжевым угольком; дым обволакивает легкие и горлом медленно вылетает в окно, но сделав рывок, мчится вдаль без цели, и не нагнав ничего, растворяется в воздухе. Часто ветер врывается в окно и не дает дыму выбраться наружу, толкая вглубь помещения, смешивая его — невидимого, со слабым запахом кофе.
— Ты окурки только в окно выбрасывай, хорошо? — Донеся запах табака до Николая, сидящего в подсобке с книгой и остановившегося на: «…Он запределен всему сущему и существует вне слов и мышления; ясно же и истинно открывается Он только тем, кто отправившись от всего как чистого, так и нечистого и пройдя все ступени божественных совершенств, оставляет все божественные звуки, озарения, небесные глаголы и вступает во Мрак…»
— Дебил, — хмурясь проговорила Аня и выкинув окурок в окно, закрыла его оборотом ручкой вниз. Направившись к стойке, Аня, обогнув ее, прошла через проход во внутреннюю часть, где снизу, на нижних ярусах стойки стоял радиоприемник. Он располагался напротив дверного проема подсобки. Подойдя, Аня беззастенчиво включила приемник. Из динамика послышалось слабое бормотание диктора. Заметив Аню, Николай раздраженно сказал:
— Совсем то не наглей. И курить здесь нельзя. На улицу выходи.
— Что читаешь? — поинтересовалась Аня.
— Не важно, — раздраженно отрезал он.
— А-а! — ухмыльнулась она. — Все готовишься. Слушай, я тут подумала… Ты же все равно свалишь как все эти трусы. Я возьму тогда пару бутербродов, — открыла она витрину с внутренней стороны. — Не наелась. Жрать, капец как охота. Я же говорю: больше суток не ела. — Достала она четыре бутерброда.
— Ну не наглей, а! Девочка, закрой витрину. Положи…