Второй вариант
Шрифт:
Не надо торопиться, Гольдин. Гапоненко заслужил хорошую оценку. Если бы не он... Впрочем, зачем я должен это объяснять Сергею? Формально-то он прав. А как оценить неформально?.. Опять я запутался в разговоре, опять слова, как мертвые поленья в костре.
— Ерунда это все, — сказал я.
— Тем более, на ерунду не стоит и обращать внимания, — ответил он, и я уловил в его голосе отчуждение.
Кончилось наше благостное настроение. Замолчали оба. Он встал, подошел к окну. Солдаты уже кончили выбивать матрасы и гудели за стеной ленкомнаты. Хорошо бы сейчас сбежать на рыбалку, как в детстве. Я пристрастился к ней в последний
— Серега, — сказал я, — а ведь мы не поймем друг друга.
— Почему, Лень?
Сергей как-то весь подался ко мне, и лицо у него стало грустным. Было в нем даже что-то настороженно-просительное.
— Почему, Лень? Мы же с тобой два старых-старых стариканчика!
Это мое слово «стариканчик», так я называл когда-то и Ивана, и его.
— Помнишь, Лень, как мы волокли на себе пушку? — продолжал Сергей. — Тягач заглох, и мы волокли ее по песку. Ты еще сказал, что те три километра, как гербовая печать для нашей дружбы.
— Помню, Серега. Только это ты сказал.
И сразу после этих слов заползло в комнату щемящее чувство утраты. Словно приходилось отдавать что-то очень дорогое. Да разве ж это конец? Ведь точно мы, два старых стариканчика из одного кубрика!
— Помнишь, Лень? «Жили-были три барбоса, все делили на троих...»
Это мои прощальные стихи, посвященные нашей троице. И на каждом из трех экземпляров расписались Сергей, Иван и я. «Все делили на троих...» А ведь не делили.
И все равно холод растаял. У Сергея были печальные и серьезные глаза. И я сказал:
— Давай разберемся, Серега.
Но разобраться нам не дали. В дверь громко стукнули и, не дожидаясь разрешения, распахнули. Вошел мрачный сержант Марченко, бросил на Гольдина взгляд исподлобья и хмуро доложил:
— Гапоненко ушел.
Я выскочил из ленкомнаты. Схватил возле казармы велосипед старшины и по размазанной машинами дороге повихлял в сторону Лугинок. Все кипело во мне: и злость, и недоумение, и обида. Как же так? Ведь мы только что сидели в рассветных сумерках возле своей «Мостушки», и так было чисто и на душе, и вокруг. Он даже приоткрылся маленько, сбросил с себя детдомовский камень, который носил все время. Мы же все были в тот час друзьями. Не начальник и подчиненные, а товарищи! И по возрасту мы тоже годились друг другу в товарищи. И на тебе — ушел! Почему ушел?..
Дорога взбиралась на бугор. Велосипедные колеса разъезжались, педали крутились с трудом. Я соскочил на дорогу и побежал, ведя велосипед за руль, наверх. Поднявшись, увидел впереди одинокую фигуру. Снова покатил, нажимая на педали.
Он оглянулся, шатнулся было к обочине. Вокруг ни кустика, ровно заснеженное поле. Повернул обратно, навстречу мне.
Я остановился. Ждал, когда он подойдет. Подошел и уставился в землю. Шапка сползла на затылок. Две темные морщинки прорезали лоб. Весь он был неприкаянный и неухоженный. Вроде бы и не он старше меня почти на два года, а совсем мальчишка-несмышленыш.
— Что же ты, Гапоненко? — сказал я, и самому стало тяжко и неуютно от жалости и сочувствия.
Он не отвечал.
— О чем ты думаешь, Алексей? Две самовольных отлучки в течение трех месяцев — это трибунал.
— А кому жалко?
— Мне.
— Разве что. Извиняйте.
— Девушке жалко, к которой ты бегаешь.
Он медленно поднял глаза, я прочитал в них: «Много ты понимаешь». И увидел зеленую тоску. Запоздало подумал о том, что девушке той, наверное, уже под сорок. И ей наплевать на какого-то Гапоненко, не он, так другой найдется, мало ли солдат в части!
Подумал так и, не откладывая, сегодня же, решил повидать ее.
Я неуверенно крутился вокруг фермы, не решаясь заглянуть вовнутрь. Вечерами было еще холодно, подмерзли ноги. Я постукивал для согрева сапог о сапог и ждал, чтобы кто-нибудь вышел из помещения.
— Или замерз, лейтенант?
Черноглазая, чернобровая, с грешными губами, стояла передо мной красавица. Подошла, верно, со стороны и глядела, улыбаясь и поигрывая глазами.
— Здравствуйте, — сказал я.
— Здравствуй. — Она явно передразнила меня.
— Я к вам пришел по делу.
— Ко мне или ко всем?
— Понимаете... Я не к вам и не ко всем. Вы здесь работаете?
Она рассмеялась:
— Проходи, чего уж...
Пошла впереди. Толкнула дверь, запустив меня в темный и тесный тамбур. Приказала грудным голосом:
— Головку пониже, лейтенант, — и распахнула дверь.
Обдало теплом. Света в помещении не было. Но все равно я разглядел пять или шесть кроватей и женщин на них. Свет исходил из раскрытой дверцы печки, у которой кочегарила полная пожилая женщина в майке.
— Мне, что ли, привела, Пальма? — басом спросила она, и все вокруг захохотали.
— Себе, тетя Поля, — отозвалась моя спутница. — Хочу офицершей стать.
Опять все захохотали. Я озирался по сторонам, совсем забыв о цели своего прихода. Лишь мельком засек, что женский бас я где-то слышал. Впрочем, какая разница — слышал, нет ли, только бы прилично удрать отсюда.
— Кыш! — пробасила толстуха. — Совсем человека засмущали. Проходите вон туда.
Пальма толкнула какую-то дверь, и мы оказались в довольно чистом чуланчике. По бокам стояли две койки, между ними — проход в ладонь, и ничего больше. Лишь втиснувшись в этот проход и присев по приглашению на краешек кровати, я вспомнил. Толстуха — та самая женщина, которая показывала нам дорогу, когда мы заплутались. О чем-то Гапоненко еще спрашивал ее, о совсем постороннем, только запамятовал, о чем. Вроде бы кто-то куда-то уехал...
— Вас Пальмой зовут? — спросил я.
— Нет, кличут. Зовут Раисой.
— Помогите мне, Раиса. Вы, видимо, знаете. Мне нужно побеседовать с одной женщиной. С той, к кому ходит мой подчиненный Алексей Гапоненко.
Она сразу нахмурилась и резко произнесла:
— Беседуйте. Ко мне ходит.
Наверное, мое лицо стало очень растерянным, потому что она перестала хмуриться и грустно сказала:
— Да, ко мне ходит. Все сватается. А я все не иду.
Я никак не мог собраться с мыслями, настолько все было неожиданным. Даже в том смысле, что никак не мог поставить в своем воображении рядом вот эту красавицу и неказистого, маленького Гапоненко. Не знаю, догадалась ли она о моих мыслях, только заговорила сама.