Второй вариант
Шрифт:
Команда «Отбой» прозвучала уже утром. За посредником командир прислал свой газик. Я сопроводил его до машины и даже распахнул перед ним дверцу. Не из-за угодливости, а от довольства тем, что удачно сработали, что Гапоненко сумел так быстро устранить неисправность. Прощаясь, посредник сказал:
— Передайте, пожалуйста, всему расчету станции мое удовлетворение.
Я заулыбался во весь рот — и от похвалы, и от еще раз услышанного «пожалуйста». Лихо вскинул к шапке ладонь.
— Есть, товарищ майор! — И поймал себя на том, что слово «майор» прозвучало
— Ну, «Гром», вылазь! Посредник оценил нас на «ять».
Потом мы сидели, кто на чем, возле станции. Марченко подкинул мне раскладной стульчик. Но он так и остался незанятым: пристроил под себя кусок фанерки.
Было раннее утро. Рассветные сумерки отдавали голубоватым и спокойно уплывали в сторону дальнего леса.
Гапоненко потянулся к брустверу, смял в пригоршне снег, бросил. Я бы мог в то утро сказать ему много хороших слов. Они были лишними.
Голубизна задерживалась на снегу, но быстро и незримо таяла. Голова ощущалась пустой и легкой, как после бани. И даже мысли были дремотно-безмятежными.
— Товарищ лейтенант!
— Что, Алексей?
— Помните наш разговор? — В лице его тоже была безмятежность. Только две морщинки на лбу нарушали ее.
— Помню.
— Знаете, за что меня в детдоме из комсомола исключили?
Я даже не слышал, что он раньше был комсомольцем. Такие вот из нас отцы-командиры получаются. Вот так мы знаем своих подчиненных, озабоченные всякими сиюминутными делами и занятые собой. А что у человека на душе? Может, он ждет от тебя какого-то особого слова... Самокопатель я — и никто больше, потому Гапоненко и стал загадкой за семью печатями.
— За что? — спросил его.
— За то, что на собрании не так выступил. Рассказал, что директор и завхоз детдомовских свиней налево пустили. И купили себе моторку для охоты. А свиней списали... Не знаю, как уж там получилось, что все у них в ажуре оказалось. Ну, а меня за клевету исключили...
— Ты можешь снова вступить.
— Я просто так, товарищ лейтенант. Хотел сказать, что согласен с вами. Что не надо копаться в болячках...
Месяц висел бледный, словно электрическая лампочка. Один маленький месяц на всех.
Я сидел в пустой ленинской комнате и тихо радовался тому, что комиссия наконец-то уехала, что можно теперь ослабить ремни, стягивающие каждый шаг и поступок. И выходной, пожалуй, будет в этот раз как выходной. Личный состав приводил себя в порядок, старшины готовили белье для бани. И нас с Сергеем тоже ждала баня, я даже воду успел натаскать в котел перед тревогой.
Можно было бы уже и домой топать, но как-то непривычно было в такую рань, да и команды на отдых не поступало. Так уж она устроена, военная служба, что всегда ждешь команды и сам себя одергиваешь и тормозишь, если какая-нибудь мысль или идея приходит в голову.
Сидел я так, бездельничая и с вялыми мыслями в голове, когда в ленкомнату заглянул Сергей.
— Вот ты где, гробовщик!
Все-таки мой заложенный нос сделал свое дело. Даже Хаченков на разборе пошутил: «Счастливый у вас, Дегтярев, позывной — «Гроб». Пятерка — за боевую работу!»
— Ну, как? — Сергей уселся за соседний стол. — Азимут — сорок, цель...
— Попозже, — ответил я. — Вот уйдут в баню.
— А председатель комиссии соображающий мужик, — сказал он. — Тревогу ждали под утро — он сыграл ее, как по домам расползлись. А если бы мы парились как раз? А?..
— Соображающий, — согласился я, — только наполовину.
— Почему — наполовину?
— Я одного не пойму, Сергей: почему проверки должны быть сезонными? Полк ведь не колхоз, чтобы подсчитывать урожай. Боеготовность должна быть каждый день. Значит, и проверки надо делать по-настоящему внезапными. В любой день, в любой час. Вот если сегодня объявить тревогу? Часа через три, скажем? Что получится? Ни в какой норматив не уложимся со сбором.
— Ну, это ты загнул. Тогда вообще придется жить взведенными. И пружину не ослабить.
— Зато не будет никаких марафетов к приезду комиссий, покрасок, побелок, песочков. Вся энергия на боеготовность.
— Может, ты по большому счету и прав. Только наверху головы поумнее наших. Если бы все было так просто, как ты говоришь, давно бы такой порядок ввели.
— А если ни в чью умную голову такое не пришло?
— И двойки бы посыпались, как из мешка. А кому они нужны — двойки, командиру части, командующему?
— При чем здесь двойки, Серега? Ты опять о том, как кто будет выглядеть.
— Ты, Ленька, настырный, будто комар. Тебя похвалили за боевую работу — все распрекрасно. Чего еще?
— А тебя совсем захвалили.
Это в самом деле было так. Председатель комиссии несколько раз упоминал в докладе Гольдина и даже назвал его в одном месте инициатором почина.
— Послушай, Серега, — спросил я, — а как вы не сдохли на кроссовой дистанции? Я тренированный еще с училища и то еле-еле в разряд уложился.
— Уметь надо, — сказал он и хохотнул.
Я терпеть не мог эти его хохотки. Сразу что-то фальшивое появлялось в разговоре. Может, и не фальшивое, но такое, что вдруг подсаживало Сергея наверх, и его слова воспринимались как брошенные свысока, со снисхождением.
Настроение мое сразу пошло на убыль. Вспомнились Зарифьянов, командирская палатка, когда Гольдин сказал, что я зазнался и не прислушиваюсь ни к чьим советам. Говорить расхотелось, и в парную идти тоже пропало желание. За окном солдаты выбивали матрасы, бросались снежками и радостно хохотали.
— Лишку тебя захвалили, Серега, — сказал я. — Нутром чую.
— А сам ты, Ленька? Почему не пришел к проверяющему и не сказал, что твой Гапоненко нарушитель? Тогда бы тройка ему по политподготовке была обеспечена. Если не двойка... Всякая комиссия прежде всего должна искать недостатки. Хорошее будет лежать на виду, она пройдет мимо. Значит, нам надо найти способ показать это хорошее.