Вырай. Триединство
Шрифт:
— Тьфу. Расслабилась, называется, — ведьма села на краешек кровати, потом вдруг фыркнула и рассмеялась.
За дверью заскулила Герда, невесть как пробравшаяся в дом. Скорее всего, Марина в предвкушении не задвинула щеколду, а псина всегда отличалась умом и сообразительностью.
— Что, скучно без мамки? — хоть секс и отменили, настроение ведьмы взлетело до самых небес.
Услышав дорогой голос, Герда заскулила громче и заскреблась.
— Ладно, ладно, уговорила, — Марина подошла к двери и открыла. Чёрная лохматая тушка ввинтилась в комнату и радостно завиляла хвостом. —
«Хозяйка. Рядом. Счастье! Какое! Рядом бы, рядом…»
— Ох, ладно. — Марина легла, похлопала рукой по простыне, точь-в-точь, как это только что проделал Змей. Герда взвизгнула от восторга и прыгнула на постель. Матрас охнул под её весом.
Ведьма дождалась, пока питомица уляжется, забросила на неё ногу и почти сразу же заснула.
[1] Госпожа? Ты ведь только вымылась. Снова измазалась или что? (бел.)
[2] Жена, вылезай. Иди, помоги (бел.)
[3] Спяток, Хвостик, Гридля, подайте госпоже нужную травку, а то сама не найдёт, только шуму наделает (бел.)
[4] Понимаю. Гридля, там, за стрехою, можжевельник. Самое то (бел.)
Глава 20
Беседка была гордостью детей — они сделали её почти самостоятельно. Почти, так как Максим немного помог сыновьям и дочери советами и мягким, ненавязчивым руководством.
Граб, росший за больницей, специально не выкорчёвывали — он очень быстро обновлялся, и в условиях ограниченных ресурсов подобный источник древесины был нелишним. Правда, из-за регулярной обрезки веток и стволов под самый корень он выглядел как куст, а не дерево.
Именно из грабовых веток Костик и Мирон собрали каркас, немного кособокий и на первый взгляд хлипкий. Но конструкция, хоть и ходила ходуном от ветра, оказалась на редкость устойчивой и за два года так и не рассыпалась. Виноградная лоза, разросшаяся и плотно опутавшая опору, добавила красоты и внешней законченности, а тряску от ветра и вовсе свела к нулю.
Эта живая беседка, в которой в начале лета деловито жужжали пчёлы, а к осени наливались тяжёлые гроздья розовых ягод, была просторной и уютной. Внутри дети сняли дёрн, посеяли почвопокровную тенелюбивую травку, которая создала плотный ковёр, и поставили широкий пластиковый стол и стулья. Мальчишки, правда, хотели деревянный, но Максим их отговорил — хоть вокруг Приречья и шумит лес, но сосны, ели и дубы растут слишком долго, и тратить их бездумно не очень предусмотрительно. Егор облюбовал эту беседку в первый же день, когда Максим привёл его знакомиться с семьёй.
Сегодня, как и во всю предыдущую неделю, Татьяна без зазрения совести привлекла гостя к работе: всучила резиновые хозяйственные перчатки, несколько трёхлитровых стеклянных банок, какие-то узловатые длинные корешки с резким аммиачным запахом и широкий длинный нож.
— Всё очень просто, — объяснила она. — Нарезаешь как можно мельче, ссыпаешь в банки. Заполнить их нужно до самого горлышка, но трамбовать особо не надо. Главное, не снимай перчатки, а то без кожи останешься. И аккуратней — это предпоследняя пара, новые когда ещё появятся.
— Хорошо, я понял. А что ты потом с этим делать будешь?
— Залью
— А это для…?
— Для гипертоников настойка, да и с мерцалкой неплохо справляется. — Таня вздохнула: — В деревне стариков много, и почти у каждого сердце шалит. Вот и заготавливаю практически в промышленных масштабах.
День клонился к вечеру. Из беседки прекрасно просматривался весь двор и, нарезая последний корешок, Егор со щемящей тоской наблюдал за семейством Бондаренко. Но эта тоска была замешана на радости за друзей, поэтому экзорцист одновременно и страдал, и наслаждался отсветом чужого счастья. И продолжал приходить каждый день, чтобы целенаправленно погрузиться в это двойственное чувство.
То, что Бондаренко счастливы, любой понял бы с первого взгляда. Интеллигентный и уравновешенный Максим дополнял жёсткую и решительную Татьяну, чей характер сформировала постоянная ответственность за жизнь и здоровье односельчан, и нельзя было сказать, кто в этой паре ведущий, а кто ведомый — скорее, здесь имело место недостижимое для большинства супружеских пар равенство.
Татьяна, стоя у калитки, напутствовала последнего за сегодня пациента, вернее, пациентку — женщину лет тридцати пяти — сорока с забинтованными по самые локти руками. Фельдшер говорила тихо, но уверенно, несколько раз погрозила кулаком. Пациентка с виноватым видом кивала. За забором её ждали — Егор в открытую калитку видел заднюю часть телеги.
— И запомни — даже когда струпья подсохнут, посуду мыть не смей, и стирать тоже. — Таня вдруг перестала шептать и заговорила в полный голос. — Экзема будет возвращаться, рано или поздно ни одна мазь уже не справится, и вообще без рук останешься. Целители, сама знаешь, к нам редко захаживают. Вот зимой Соня Кривицкая обещала на пару недель заехать, может, она тебя полностью вылечит. А пока поберегись.
— Да ты что! — возмутилась пациентка. — Как ты себе это представляешь, полгода не стирать и посуду не мыть!
Таня скрестила руки на груди и прищурилась:
— У тебя в хате семь человек. Что, мамку заменить некому? Да на твоём таборе пахать можно, особенно на старших девках!
Егор ожидал, что пациентка возмутиться бесцеремонностью, граничащей с наглостью, но этого не произошло. Женщина неожиданно всхлипнула, закрыла лицо руками и горестно покачала головой.
— Ну, что ты, что ты, — тут же растеряла воинственный настрой фельдшер-знахарка. — Пойдём-ка назад, я тебе настойки успокаивающей выдам. Ну, не плачь. Подростки всегда дурят, особенно девочки. А ты их крапивой по мягкому месту…
Таня увела пациентку назад, в больницу. Максим, который запекал в мангале карасей, кивнул дочери (та понятливо подбежала и стала следить за рыбой), а сам вышел за калитку. Послышался незнакомый мужской голос, сначала радостный, потом возмущённый, а под конец — виноватый. Макс, как всегда, разговаривал ровно и спокойно. Слов разобрать было нельзя. Меньше, чем через минуту Максим с невозмутимым видом вернулся к мангалу. Егор догадался, что Максим объяснил ждущему родственнику, чем чревато легкомысленное отношение к здоровью женщины.