Вырай
Шрифт:
— Эй! Вы где?
— В Караганде, га-га, га-га, ха-ха-ха! — Захохотало эхо.
Взвизгнув, как молоденькая девушка, председатель подскочил зайцем и побежал из лесу обратно, на дорогу.
Но через полтора метра деревья не кончились, как должны были. Вокруг стоял всё тот же лес. Густой кустарник мешал развить хорошую скорость, толстые стволы деревьев выныривали из темноты прямо на пути, сучья цеплялись за одежду, паутина липла к лицу. Эхо продолжало смеяться, страшно кричали ночные птицы, рычали звери, и Сергей Игнатьевич тоже закричал. От ужаса.
Неизвестно, сколько бы он пробежал — почтенный возраст не предусматривает марафонские дистанции. В конце концов, мужчина споткнулся о поваленное дерево и упал в мягкий ворох прошлогодней листвы.
— Мамочки, что же это! — Простонал председатель, даже не пытаясь встать.
— Мамочки, панамочки, в попе у всех ямочки! — Глумилось эхо.
— Заткнись! — Заорал Игнатьевич.
Странным образом это подействовало не только на голос, но и на остальных обитателей леса. Все почтительно замолчали.
— Вот так вот. — Удовлетворённо сказал руководитель сельсовета и перевернулся на спину.
Вверху чернели верхушки деревьев, подчёркивая красоту звёзд. В тишине председатель быстро успокоился и смог нормально мыслить.
«Это не ландшафтный дизайн. Ботаник прав оказался. Что-то тут нечисто».
Игнатьевич с кряхтеньем встал, стряхнул листву с одежды и стал оглядываться.
«Не зря тёща в церковь бегает. Есть что-то на свете». — Мужчина поковырялся в волосах, вытащил запутавшуюся в них веточку и с ненавистью на неё уставился.
— Надо выбираться. — Вслух пробормотал человек.
Видимость была практически нулевой. Лишь вдалеке мерцал какой-то огонёк.
Не видя больше никаких ориентиров, Сергей Игнатьевич стал пробираться к светящейся точке.
Глава 39
— Сергей Игнатич, вы где? — Вот только что Васёк впереди видел спину начальства. Моргнул — и всё. Вокруг лишь шумела и благоухала хвоей лесная чаща. Лупатый обернулся — ботаник исчез, как, впрочем, и дорога, на которой они только что стояли втроём.
— Ну и ну. Чую, дело пахнет керосином.
Странное дело — он совершенно не удивился, потому что после встречи с Дедом Морозом был готов к любой чертовщине и, в отличие от председателя, не обратившего внимание на лиловую дымку, ожидал как раз что-то подобное. Но страшновато всё же было.
Чтобы собраться с мыслями, Василий достал из кармана заветную маленькую бутылочку с водкой.
— Васенька, ты опять?!
Тракторист от неожиданности уронил чекушку.
— Сынок, умный проспится, дурак никогда. Сколько раз говорила, не пей горькую, горькая жизнь будет.
— Ма…мамка?!
— А кто же ещё. Совсем без меня плохой стал. Эх, Васенька, Васенька… — Укоризненно покачала головой пожилая женщина, сидевшая на валуне.
Василий поморгал, но видение не исчезло. Точно, мама. Ласковые бледно-голубые глаза, морщины, собравшие лицо печёным яблоком, красный, в жёлтые розы, платок, завязанный под подбородком.
Знакомое старенькое платье, которое мать одевала двадцать лет подряд, собираясь в город. И грубые, узловатые, испоганенные тяжёлой работой руки.
Вот только Евдокия Фокина умерла десять лет назад.
— Не может этого быть. — Энергично замотал головой Лупатый.
— Материнская забота в огне не горит и в воде не тонет, сына. Неужели ты думал, что я тебя оставила? Я всегда рядом.
От этих слов у Васи сердце ухнуло в желудок.
— Ну, не стой, садись. Разговор у нас будет долгий и неприятный. Но ты ведь знаешь — матушкин гнев, что весенний снег — и много его выпадает, да скоро растает.
«Она. Только мамка так может пословицами сыпать». Фокин подошёл к валуну и сел на траву. Женщина протянула руку и погладила сына по голове. От этой забытой ласки Васька вздрогнул. Слёзы брызнули из глаз.
— Плачь, сынок, плачь. Со слезами вся боль выходит.
Вася обнял мать за колени и уткнулся лицом в её подол.
Евдокия продолжала ерошить волосы сына и говорила. Голос был тихий, ласковый, такой родной:
— Что ж ты бобылём-то живёшь. Ни жены, ни детей. Мужик без жены, как дерево без гусеницы. Некому тебя жалеть, нет никого, кто пирогов напечёт. А дети? Что же ты после себя на земле оставишь? И за могилкой некому ухаживать будет. Васенька, Васенька…
— Дык я это. — Поднял голову Вася. — Женюсь когда-нибудь. Бабу только хорошую найду.
Женщина слабо улыбнулась:
— Да разве ж за тебя хорошая пойдёт теперь — дом запустил, в огороде бурьян по макушку, зарплату всю на водку тратишь, здоровье пропил. Год-два, и пользы от тебя ни по хозяйству, ни в сердечных делах не дождёшься. Сынок, сынок… — опять покачала головой Евдокия.
Вася вжал голову в плечи и снова спрятал лицо в материнских коленях. Платье пахло луковой шелухой.
— Завязывай. Завязывай, сынок, пить. Понимаю, что жизнь твоя беспросветная и бесполезная, и что на трезвую голову выть хочется от безнадёги. Но водка — не выход. Не изменит она ничего. Только в худшую сторону.
Последнее предложение всколыхнуло воспоминания, которые Василий давно похоронил глубоко-глубоко в душе. И даже временами вообще забывал о том, что натворил.
— Вот-вот. — Сказала мама, словно прочитала мысли сына. — А ведь был бы тогда трезвый, до сих пор бы я небо коптила.
— Прости. Прости, мамка! — Схватился за голову Вася и завыл. Потом стал ползать перед валуном и биться головой о землю. — Прости-и-и!
— Что ты, что ты! — Замахала руками Евдокия. — Давно простила. Да и не виноват ты вовсе, это водка проклятая. А то, что теперь совсем один, и никому не нужен — так это я виновата. Жениться не заставила да братьев-сестёр тебе не родила.