Взятие Вудстока
Шрифт:
Едва мы вернулись в «Эль–Монако», зазвонил телефон. Стоило мне услышать голос Макса, как сердце мое ходуном заходило от страха. Макс сказал, что позвонил кое–кому и выяснил: на фестиваль могут собраться от пятнадцати до двадцати тысяч человек. Он с удовольствием примет их, заверил меня Макс, но теперь хочет получить за это по пять тысяч долларов в день.
– После того, как по ферме пройдется пятнадцать тысяч человек, она потребует ремонта, Эллиот, – сказал Макс. – Ты не волнуйся, фестиваль я вам не испорчу. Поверь мне.
Дело было не в доверии. Я очень любил Макса, но ведь он же не знал, что нам с ним противостоит проклятие Тейхбергов, которое работало теперь сверхурочно, чтобы уничтожить наш замысел на корню.
Я передал Майку новые требования Макса. Майк продолжал улыбаться
– Ну и отлично, клево, – сказал он. – Это я переживу. Нужно будет поговорить с парой людей, однако все будет нормально.
На следующий день проклятие Тейхбергов принялось за работу с утра пораньше. Местные газеты и радио сообщили, что на фестиваль уже продано пятьдесят тысяч билетов. Кроме того и те, и другое пустились в рассуждения о том, какой ущерб может понести город, если на рок–концерт заявится такое количество зрителей.
Макс, поняв куда ветер дует, снова позвонил мне и поднял цену до пятидесяти тысяч. Кроме того, он поставил новые условия: гарантированную уборку территории, обеспечение необходимой медицинской помощи и страховки. В 1969–м году пятьдесят тысяч долларов равнялись нынешним пятистам.
От страха и горя я едва не лишился чувств, поскольку не сомневался, что все потеряно. Проклятие Тейхбергов привело меня на самый край пропасти и намеревалось вот–вот столкнуть в нее. Впрочем, когда я сообщил Майку о последних требованиях Макса, то услышал в ответ: «Да, да и да. Что ты так волнуешься? Перестань, малыш. Он получит, все, что хочет. Нет проблем. Мы с этим справимся».
И он с этим справился. В тот день я в страхе и благоговении наблюдал за тем, как Майк с Максом достигают окончательной договоренности и подписывают документ, в котором говорилось, что Вудстокский фестиваль музыки и искусства будет проведен на ферме Макса Ясгура. Человека, который вел дела так, как Майкл Ланг, я никогда больше не встречал. Мне приходилось заниматься маркетингом и потому я могу сказать: большие люди в дорогих костюмах, ворочавшие большими деньгами в больших магазинах наподобие «Мейси» и «Блумингдейла», выглядели рядом с Майком Лангом, как бледные тени рядом с ярко–красной неоновой вывеской. Он точно знал все цифры, знал, какие требования он может удовлетворить и на какие условия пойти не может. И при этом никогда не выглядел нетерпеливым, вынужденным торопиться – только клевым. Когда Макс и Майк пожали друг другу руки, мне захотелось расцеловать обоих – из благодарности, конечно, но и от огромного облегчения.
В тот вечер в газетах, в радио и телевизионных программах новостей появилось сообщение. Официальное: Вудстокский фестиваль музыки и искусства переносится из Уоллкилла в Бетел. Шоу будет продолжено, проклятие Тейхбергов снято.
7. Мир, сотворенный заново
На следующее утро, шестнадцатого июля, я поехал в Бетел, в закусочную «Аптека Ньюмана», чтобы съесть мой любимый завтрак: яичный салат и бекон на тостах. Еще не до конца пришедший в себя после вчерашних событий, я заказал сэндвич и взял местные газеты, почти не сознавая того, что происходит вокруг, – пока не заметил, что все посетители аптеки не сводят с меня глаз и на лицах многих из них написано возмущение.
Переведя взгляд с этих лиц на газету, я увидел занимавшее целую страницу объявление: «Чтобы дать вам три дня мира и музыки, мы покидаем Уоллкилл и перебираемся в Уайт–Лейк, штат Нью–Йорк». Далее разъяснялось, что политические разногласия вынудили перенести фестиваль в Уайт–Лейк, где имеется в два раза больше свободного места, а это означает, что присутствовать на фестивале сможет даже большее число людей. Завершалось все фразой: «Увидимся в Уайт–Лейке на первой «Выставке эры Водолея»…» – так поначалу назывался фестиваль – «…15, 16 и 17 августа».
Руки у меня задрожали. Я поднял глаза на людей, набившихся в закусочную, и какой–то мужчина, точно он только этого и ждал, гневно заорал:
– Это твоих рук дело, Тейхберг! Кому здесь нужны гребанные наркоманы и извращенцы? Ну так мы тебе покажем! Будь спокоен, скоро от твоего отеля ни хрена не останется!
И сразу же в закусочной поднялся шум и крик. На меня дождем посыпались гневные проклятия и угрозы. Впрочем, небольшое число людей пыталось меня защитить. Несколько, готов признать это, испуганный, я снова уткнулся в газету, почти отключившись от стоявшего вокруг шума и гама, и вдруг сообразил, что заварил самую большую в моей жизни кашу, а все прочее – включая и эту истерическую толпу – просто хор из античной трагедии.
И когда я понял это, на меня снизошло подобие нирваны. Не ощущая и тени страха, я заплатил за сэндвич и направился к «бьюику», а толпа хулителей и защитников двинулась, окружив меня, как если бы я был оком некоего тайфуна, следом. Одни жалобно стенали, другие грозились меня убить.
– Еврейский выродок! Думаешь, мы будем сидеть сложа руки и смотреть, как ты губишь наш город? Мы выставим отсюда и тебя, и твоих грязных хиппи еще до того, как это случится.
Впрочем, воплощением дьявола я представлялся не всем. Бок о бок со мной шла Эстер Миллер, женщина семидесяти – а может, и девяноста, я никогда не мог сказать точно, – лет. Беловолосая и морщинистая, Эстер владела стоявшим на городской площади отелем–развалюхой в тридцать комнат, из которых ей каждый сезон удавалось сдавать лишь три–четыре. Теперь она взяла меня за руку, а после и обняла:
– Сегодня утром, Эллиот, у меня разобрали вперед все комнаты. Спасибо. Это твоя заслуга. – Сказав это, она повернулась к толпе и закричала. – По–вашему, он губит город? Да Эллиот просто спас нас всех, идиоты!
А следом и Эл Хикс, владелец местного бакалейного магазина, пожал мне руку, сказав:
– Это первая удача, какая выпала нам за пятьдесят лет.
Впрочем, на хулителей моих все это большого впечатления не произвело.
– Ты хоть знаешь, что сделают с нашим городом город пятьдесят тысяч хиппи? – орал кто–то из них. – Они его с землей сравняют. Это ж наркоманы – днем они буду грабить нас, а ночью коров насиловать.
Я открыл дверцу «бьюика», уселся за руль, а толпа продолжала орать мне в спину. Кое–кто даже колотил кулаками по стеклам машины. И многие повторяли:
– Мы еще покажем и тебе, и твоим сумасшедшим родителям! Ты слышишь нас, Тейхберг? Слышишь?
Это был хороший вопрос. Какая–то часть моего сознания с опаской регистрировала все происходившее, но другая тешила себя буйными фантазиями. Наконец–то, после более чем десяти лет надежд, они начинали осуществляться. Я жил в туристском городе, который не посещался туристами, да их сюда и заманить–то было нечем. Единственная претензия Бетела на место в истории состояла в том, что он был кладбищем мафиози. В 1920–х боссы мафии, приканчивая где–нибудь в Куинсе или Бруклине прежнего коллегу, совершали двухчасовую поездку по скоростной магистрали штата Нью–Йорк и зарывали труп в Уайт–Лейке, где его никто уже и никогда отыскать не мог. Это был город, в который и живые, и мертвые приезжали затем, чтобы исчезнуть навсегда. Теперь же его предстояло возвратить к жизни самому большому, какое когда–либо видел мир, сборищу людей.