Я убил Мэрилин Монро
Шрифт:
– Хорошее угощение. Это ничего. Рэзники довольно богатые, но жадные: мало жертвуют синагоге. Хорошо, хоть на бармицву расщедрились. – Я нанес тонкий слой краски на расчищенное дерево, и сказал, чтобы миссис Кроцки не опускала раму, пока краска не высохнет.
– Это опасно, – сказала она. – Я не могу оставить окно открытым на ночь. Это первый этаж, а у меня нет решеток на окнах. – Я предложил:
– Если вы боитесь воров, я могу переночевать у вас в гостиной. – Миссис Кроцки, как бы невзначай, посмотрела на Наоми. Они встретились взглядами. Я сказал:
– Только я сейчас должен убрать синагогу после бармицвы.
В синагоге был развал. Уходили последние гости. Двое музыкантов, игравшие на торжестве еврейские песни и танцы, выносили свою музыкальную аппаратуру. Всюду был мусор. Во всех помещениях под потолком качались цветные шарики. Спортивный зал и кухня были залиты кокой, фруктовыми соками и вином. Крикливые подростки, покидающие синагогу, были явно навеселе. Многие еврейские ритуалы сопровождаются питьем вина, поэтому мальчики уже с раннего возраста привыкают к вину, однако, почему-то не становятся пьяницами. Я никогда не видел в синагоге настоящих пьяниц. Вероятно, в еврейской жизни присутствуют какие-то сдерживающие стимулы. Я надел рабочую одежду, хранящуюся в моей кладовке, сложил столы и вымыл шваброй кухню и спортивный зал. Синагога была уже пустой, и я приступил к мытью коридора и уборных. В женской уборной я нашел на полу серьгу. Высокопробное золото с маленьким бриллиантом. Сдавать еврею в Манхэттенской лавочке только одну серьгу глупо и небезопасно. Следует сохранить серьгу и отдать, если кто спросит о пропаже. Таким образом я продемонстрирую евреям свою честность. Четыре унитаза из восьми оказались обосраны, так что не обошлось без хлорки. Когда поздно вечером в синагогу приехал на своей машине президент Шали проверить, все ли чисто, по всей синагоге стоял запах хлорки.
– Уже все чисто? – удивился Шали, который видел, в каком состоянии была синагога два часа назад.
– А все время было чисто, – сказал я. – Никакой бармицвы не было. – Шали широко улыбнулся моей шутке и указал на шарики, висящие под потолком:
– А это что?
– А это шарики, – сказал я. – Дизайн. Украшение для завтрашней утренней молитвы. – Шали подал мне купюру в двадцать долларов.
– Антони, это просил передать мистер Рэзник за дополнительную уборку. – Оставшись в синагоге один, я в кухне разделся до гола, вымылся горячей водой и надел белую рубашку и костюмные брюки.
Когда я, как и обещал, пришел к миссис Кроцки, двери открыла Наоми. В гостиной на диване уже была постелена постель, на которой я должен был сторожить открытое окно, чтобы ночью какой-нибудь чудак не забрался сюда со двора. Миссис Кроцки уже отправилась спать в свою маленькую спальню. Когда Наоми сообщила об этом, я тут же поцеловал ее, и она продлила поцелуй. Губы у Наоми были упругие и гладкие, без единой шероховатости, как у некоторых очень молодых девушек. На ней была белая блузка с острым вырезом. Я провел пальцами по этому вырезу. Гладкая кожа. За столом я выложил из мешка половину фруктового торта и начатую бутылку бренди, которые принес из синагоги. Наоми только пригубила бренди и отщипнула кусочек торта. Я же выпил полбокала.
– Антони, хочешь чаю?
– Нет, – и я шепотом сказал ей в самое ухо: – Я хочу тебя, – и стал расстегивать ее блузку. Она сказала обиженным голосом:
– Антони, ты совсем не уважаешь меня?
– Наоми, ты понижаешь меня в ранге.
– Это как?
– Прошлый раз ты спрашивала, люблю ли я тебя, а теперь ты спрашиваешь, уважаю ли я тебя. А что выше, – любовь или уважение? – В большой спальне Наоми включила телевизор. Я обнял ее. Между нашими телами было слишком много материи. Это меня раздражало. Я стащил с себя рубашку, снова обнял Наоми. Чувствовать голой грудью ее жесткий бюстгальтер было неприятно. Я стал разнимать застежку бюстгальтера, сказал:
– Наоми, не надевай при мне бюстгальтер с твердыми чашками.
– Теперь других не бывает, – сказала она извиняющимся тоном. В постели простыня с дыркой уже не казалась мне пикантной деталью, а только признаком глупого ханжества. Между половыми актами я спросил:
– Твоя мать знает, что мы лежим в кровати, а не смотрим телевизор?
– Знает, – и она тихим голосом стала объяснять: – Мама всегда была безгрешной женщиной. Но она мудрая женщина и все понимает. Когда я сказала ей, что плохо себя чувствую и часто устаю, она сама первая сказала, что мне нужен мужчина. Это меня шокировало, но когда я тебя в первый раз увидела, я поняла, что она права. – Я спросил:
– Значит, она специально нас познакомила? – Наоми не ответила, обняла меня одной рукой, поцеловала в плечо. Когда она пошла в душевую кабину, я пошел за ней. Она сопротивлялась, но я крепко держал ее за руку. Душ мы принимали вместе. Наоми старалась повернуться ко мне спиной, отворачивалась, но я держал ее лицом к себе. Когда мы вытирались полотенцами, я приподнял на ладони ее большую грудь, и это привело меня в возбуждение. Наоми все пыталась высвободиться из моих рук, и это еще больше меня возбуждало. Прижав ее к себе, я сказал:
– Наоми, ты меня стесняешься. Почему? Ты же не девочка.
– Я не могу иначе, – сказала она жалобным тоном. – Я не могу, когда ты на меня смотришь. – Я снова почувствовал раздражение.
– Наоми, ты же не стесняешься меня, когда мы ебемся, а это куда интимней, чем просто смотреть. – В кровати мне была неприятна простыня с дыркой, хотя теперь она лежала смятой у нас в ногах. И еще раздражало присутствие в этой квартире миссис Кроцки, старухи с красными глазами, которая теперь спала в маленькой спальне и была мудрой женщиной, и все понимала. Когда я стал засыпать, меня тут же разбудила Наоми, деликатно тряхнув за плечо.
– Антони, тебе нужно пойти в гостиную на твою постель. – Но и в гостиной мне тоже не пришлось выспаться. Еще до рассвета Наоми разбудила меня и сказала, что мне надо уйти пораньше, пока еще все спят, чтобы на лестнице меня не увидели соседи. Домой ушел я сонным и раздраженным. Это было не внове. Так же крадучись я уходил от Розы и от многих других женщин.
С утра в офисе синагоги были Шали, Кенни, Хая и еще какая-то женщина, одетая сугубо по-ортодоксянски. Хая тут же спросила меня:
– Антони, ты не находил во время уборки золотую серьгу?
– Нашел.
– Это миссис Рэзник потеряла. – Только тут я узнал в ортодоксянке, повязанной по брови традиционным ортодоксянским платком, нарядно одетую и накрашенную даму, хозяйку вчерашней бармицвы. Я принес из кладовки серьгу, и все радостно мне улыбались и благодарили. Потом я выкатил из гаража сенокосилку, залил новую порцию бензина и подстриг газон перед синагогой. Проходящие мимо евреи улыбались и здоровались со мной.