Яма
Шрифт:
— Что?
— Что! По краю ходишь.
— Нежданов перехерачил мою писанину три дня назад, я не пойму, чего ты решил выплеснуть на меня все свое разочарование именно сегодня?
— Да потому что три дня ты ни черта не делаешь! Дома не бываешь… Сын, ты же не тупой. Должен понимать систему: делать нужно хорошо и вовремя. Неужели тебе нравится то, что другие воспринимают тебя, как дебила?
— Как дебила меня воспринимаешь только ты, бать, — без обиды заметил Серега. — Все, давай.
— Уезжаешь
— Павлика своего за мной приставил? Ну, перегибаешь, бать, правда.
— Ты пойми, сын, я же как лучше для тебя хочу…
— Представь себе, понимаю. Угомонись уже. Завтра будет допуск, — поймав в глазах отца критический уровень недоверия, добавил: — Слово даю.
— Приворожила она тебя, я не пойму… — бездумно пробормотал Николай Иванович, разглядывая сына. — Как?
— Она? Называй уж как-то, не обезличивай.
— Подруган, братюня, малая, Кузя? Как именно? Что это за дружба с совместными ночевками? Пижамные вечеринки, один на один? Приличные девушки так себя не ведут.
На этом Град прекратил прием словесного потока со стороны отца.
Занято. Короткие гудки.
Вот только Николай Иванович продолжал прямую трансляцию, не подозревая, что бездушный отпрыск готов сорваться с колоколов. Злило каждое слово отца, весь его тон — пренебрежительный и надменный, с примесью попутного осуждения.
— Не обманывайся, сын, девушки из провинции всегда видят в таких, как ты, выгоду. Уж не знаю, что лучше… Когда ты с Карпом пьянствуешь или вот, как с ней, не замечаешь, что тебе заливают в уши. Тебя же учили, должен понимать, люди умеют притворяться.
— Стоп, — остановил жестом. — До меня дошло. Твоя логика убойная. Мерси. Давай, до вечера, — в прощальной фразе отзеркалил презрительный тон отца.
18.2
СЕРЕЖА: Лови важный посыл, Плюшка.
Республика Кузентай: Ну?
СЕРЕЖА: Кто поет, мартышка?
В открытую форточку с улицы прилетели первые громкие ноты, которые Доминика враз безошибочно узнала.
Даже в зеркале разбитом, наб осколками склонясь,
в отражениях забытых вновь увидишь ты меня.
И любовь безумной птицей разобьет твое окно,
снова буду тебе сниться, буду сниться все равно.
Выскочила из-за стола, ненароком сталкивая на пол стопку учебников. Теплый ветерок из распахнутого окна тут же охотно подхватил заполненные математическими формулами страницы, перебирая их с шелестом, который утонул в музыке.
Опираясь ладонями на подоконник, Ника наполовину высунулась из окна и, после бурного выдоха, выдавшего ее потрясение, замерла с открытым ртом.
Киркоров "летел" из машины Градского. Сам он сидел на капоте и с широкой улыбкой смотрел в ее окно.
Единственная моя, с ветром обрученная,
светом озаренная, светлая моя.
Зачем мне теперь заря, звезды падают в моря
и, срывая якоря, прочь летит душа моя[1].
Республика Кузентай: Интересный выбор! А что, рэпчик перестали выпускать?
СЕРЕЖА: Приелось, надоело. Вот "это", прикинь, зашло. А кто виноват?
Республика Кузентай: И кто?
СЕРЕЖА: Наглая мурзилка, едва не расцарапавшая мне лицо со словами: "Песня очень хорошая".
Республика Кузентай: Там… другая была.
СЕРЕЖА: Смысл тот же. И исполнитель.
Республика Кузентай: Надо же! Смахивает на то, что ты фанатеешь.
СЕРЕЖА: Разве что от тебя, Плюшка.
Республика Кузентай: А что у тебя на меня стоит?
Крутанув козырек кепки назад, послал ей многозначительный взгляд.
Как же волнительно оказалось вести игривую sms-переписку и видеть непосредственную реакцию своего собеседника: удивление в приподнятых бровях, дерзость в ухмылке, радость в улыбке, полную отдачу в веселом смехе.
Сердце Доминики дрогнуло, сжалось до сладкой томительной боли. В груди сделалось горячо и тесно.
СЕРЕЖА: Сама догадаешься?
Республика Кузентай: Песня! Какая песня на вызове?
Покопавшись в телефоне, он отправил трек на воспроизведение аудиосистемы.
Я бы вынес сотни раз боль,
не замерз, когда вокруг снег,
мне бы сладкою была соль, если б рябом ты была век.
Не тревожным спал бы я сном,
не болел бы от тоски, нет,
только ждал тебя к себе в дом, словно солнца поутру свет.
Я б других не замечал лиц,
я бы твой боготворил дух,
всех бы синих подарил птиц, жаль, что нет у вас таких двух[2].
СЕРЕЖА: Выходи, Кузя. А то стою тут под обстрелом любопытных — один. Присоединяйся.
Республика Кузентай: Я стесняюсь.
СЕРЕЖА: Да ладно… Выходи уже.
Республика Кузентай: Спускаюсь.
Она появилась минут пять спустя. В коротеньком белом сарафане, с волнистым подолом которого ветер сходу начал шаловливую игру.
— Сегодня такая погода замечательная. Мы можем поехать к морю? Представляешь, как там, должно быть, замечательно! Я буквально ощущаю этот влажный горячий соленый бриз.
Сглотнув, Градский попытался сосредоточиться на Плюшкиной болтовне.
Все же порой отец дело говорил. Не в бровь, а в глаз — чертяка. Вот так вот, сходу, на людях, вопреки всем отвлекающим факторам, накатило зверское возбуждение и перешло все допустимые нормы. Мышечные ткани стянуло напряжением. Каменный стояк выразительно оттопырил черную джинсу. Кровь по венам покатила такая раскаленная, что одномоментно жарко стало, а в зобу дыхание сперло.