Язык русской эмигрантской прессы (1919-1939)
Шрифт:
2. Это могут быть обозначения, получившие в эмигрантском речевом обиходе значения, не совпадающие с советскими лексико-семантическими неологизмами.
(1) В Луганске неизвестными террористами убито 15 ударников (Голос России. 1931. 1 сент. № 2).
…замечается некоторая дифференциация и среди рабочих: выше ценят ударника, чем неударника… (Голос России. 1931. 1 окт. № 3).
(2) Ни Муссолини, ни Чиано на свадьбе не было и нигде не было видно фашистских форм – все итальянцы были либо в военной форме, либо во фраках. Один только принц Гессе, «чрезвычайный посол Хитлера» [sic], явился в форме нац[ионал]-соц[иалистических] ударников со свастикой на рукаве. (Возрождение. 1939. 7 июля. № 4191).
(1) Принудительный труд [в Советской России] оказался нецелесообразным. Нормальный размер денной работы для специалиста-грузчика 160–200 кубов. Обычно же в среднем в Нижнем Новгороде рабочий выполняет только 60 пудов. На субботниках 29–31 пуд. Трудармеец – 20 пудов (Воля России. 1920. 16 сент. № 4).
(2) В субботу, 7-го февраля, очередной цыганский субботник [реклама] (Дни. 1925. 7 февр. № 685).
В субботу 4-го января очередной субботник… при уч[астии] известн[ых] артистов [реклама] (Руль. 1930. 2 янв. № 2767).
Такие газетно-публицистические неологизмы эмигрантской речи не были характерны для русского языка 1920–1930-х гг.
2. узуальные сдвиги некоторых социальных терминов. Так, в эмигрантском узусе заметно сократилось использование существительных мужик, баба, бывших нейтральными в дореволюционном языке. Главной причиной была, конечно, экстралингвистическая: прежние, «дореволюционные», мужики и бабы, представлявшие обычно сельских жителей, крестьян, оказавшись за рубежом, в подавляющем большинстве стали городскими жителями, сменили профессию (стали посудомойками, швейцарами, таксистами, домработницами); только небольшая часть осела в деревне (что было связано с гораздо большими трудностями получения работы, чем в городе). Изменение социального статуса бывших «мужиков и баб» вызвало узуальные сдвиги, слова сдвинулись на лексическую периферию. Они стали чаще использоваться для обобщенного называния советского крестьянства, т. е. приобрели стилистически маркированный статус, став скорее элементом публицистического стиля, чем живого употребления:
…защита Китая и колоний против европейского империализма сводится [у большевиков] к… эксплуатации русского мужика для красного интернационала и его империалистических целей (За свободу. 1925. 1 янв. № 1 (1405)).
Пассивное сопротивление и недовольство крестьян, подпольный саботаж, хищения коллективной собственности… нежелание мужиков отдавать хлеб государству, мелкособственническая психология, неприкосновенно сохранившаяся внутри колхозов, технические ошибки – вот главные трудности, с которыми пришлось столкнуться в деревне большевицкой [sic] политике… (Младоросская искра. 1933. 15 авг. № 32).
Такое смещение социолого-семантической «оптики» привычных понятий отразилось на использовании и слова народ в эмигрантском речевом обиходе. В эмигрантских газетах отчетливо выделяются следующие семантико-прагматические типы – народ предстает как:
1. территориально-государственный монолит, разделяющий монархическую идеологию и объединенный вокруг царского престола. Такое официозное понимание свойственно монархическим, народно-патриотическим издания и обычно проецируется ими в идеализированное дореволюционное прошлое:
…прочный сговор с Германией, реальное удовлетворение ее жизненных интересов невозможны без общего сговора держав с честной национальной Россией, возвращенной к нормальной жизни. Слишком часто забывают державы, что нет теперь в России правительства, поставленного народом, признанного народом, заботящегося о народе. Есть инородное и чужеродное тело – бродячий революционный спрут, насевший на живую Россию. Без России, вернувшейся в мир, России целостной, державной, свободной нельзя восстановить нужного хозяйственного и политического «кровообращения» мира (Возрождение. 1939. 7 июля. № 4191).
2. реальный и единственный творец истории. Это толкование народа типично для анархических газет, включающего в содержательные признаки понятия именно (и только!) трудовые (трудящиеся) массы. Схожее понимание народа было свойственно термину и в большевистской доктрине.
Народ является естественным порождением общественной организации – объединением людей, обусловленным средством происхождения, общностью форм и особенностей культуры, общностью языка, привычек, обычаев и т. д. Этот общий дух живет и действует в каждом отдельном члене народного союза и образует существенную часть индивидуального и коллективного существования. […] Нация же всегда является искусственным продуктом известной правительственной системы, да и национализм, в сущности, представляет собой не что иное, как государственную религию. Принадлежность к нации никогда не определяется естественными внутренними причинами, но всегда лишь чисто внешними обстоятельствами, отношениями, основаниями и государственными соображениями, за которыми, понятно, всегда скрываются частные интересы определенных классов (Анархич. вестник. 1923. № 5–6).
Все кругом мечтают лишь о собственной «народной власти», то есть о перемене властителей, но не о свободе. Народ забыл свободу и должен заново пройти курс обучения ей, подобно парализованному, который, выздоровев, снова учится ходить (Анархич. вестник. 1923. № 2).
3. угнетаемые, эксплуатируемые Советами массы (крестьянство, рабочий класс, советская интеллигенция). Смысловым оппозитом народа в этом случае являются коммунистическая партия, большевики, вообще – власть; тот, кто входит во властные советские структуры, уже не народ:
Тяжко живется крестьянству. Немногим лучше живется и рабочему классу, – тому, от чьего имени установлена красная «диктатура пролетариата». Зарплату задерживают долгими месяцами, снижают ее бесчисленными мнимо «добровольными» вычетами на всякие красные затеи. Людей изнуряют проводимым под палкой «социалистическим соревнованием». […] Заставляют людей жить в грязи на такой тесной собачьей «жилплощади», что это даже не похоже вообще на человеческое житье. Вот каковы те условия, в каких нашему трудовому народу приходится выполнять хваленое советское «строительство» разных ненужных ему «гигантов» и «строев». Он строит и скрипит от злобы зубами (Голос России. 1932. июль. № 12).
…диктатура Политбюро РКП хладнокровно и зверски-спокойно-обдуманным способом систематически истребляет в России свежие и лучшие побеги русского народа, ее молодежь – истребляет всех, кого считает своим противником (Дни. 1925. 8 февр. № 686).
Пока власть и народ в СССР стоят друг против друга как два враждебных лагеря, ни один эмигрант не может легально возвратиться «на родину». Возможен только переход в лагерь угнетателей народа и родины – и это путь, на который, как это ни прискорбно, стал Куприн (Меч. 1937. 6 июня. № 21).
4. группа единоверцев, в первую очередь православных. Такое понимание народа встречается в церковно-монархических изданиях:
Церковный народ России под советским ярмом умеет отстаивать и охранять свои религиозные установления… (Голос России. 1931. 2 авг. № 1).
Там, в СССР-ии, в пятнадцатилетней изуверской пытке четвертования души и тела, русский народ безусловно приносит искупительную жертву за тяжкий грех временного ослабления в Христовой вере и братской любви, и, перерождаясь, постепенно пробуждается к возрождению национального единства (Голос России. 1933. янв. – февр. – март. № 17–18–19).
Интересно, что применительно к беженству, русской эмиграции вообще, публицистика не использует данного обозначения, относя его только к людям, проживающим на исконной (российской) территории. Кроме того, несомненна также повышенная риторичность, идеологизация понятия народ в эмигрантских печатных органах, однако прагматические истоки и мотивы такой смысловой политизации были иными, чем в советском официозе.
4. Особенности употребления этикетных знаков
Этикетная система после Февральской и Октябрьской революций 1917 г. – одна из тех сфер речевого обихода, которая была призвана решительно «исправить» старые публичные, социально-общественные, межличностные отношения людей путем радикального отказа от прежней иерархии, а также словесных знаков и внедрения новых обращений и этикетно-речевых формул. Какой же предстает этикетная сфера в эмиграции, произошли ли в ней какие-либо трансформации и какова была реакция эмигрантов на советские этикетные новшества?