Язык русской эмигрантской прессы (1919-1939)
Шрифт:
1) обозначение бывшей правящей династии (дом Романовых, царский дом, династический дом);
2) обозначение торговых предприятий (торговый дом, банкирский дом, дом купцов Елисеевых, дом купцов Пьянковых, дом купцов Саврасовых);
3) обозначение увеселительных учреждений (питейный дом, дом терпимости, публичный дом, картежный дом, игорный дом);
4) обозначение благотворительных организаций (ночлежный дом, сиротский дом, странноприимный дом, дом призрения).
На месте этих уходящих или ушедших в языковой пассив обозначений возникла целая серия номинативных единиц, обозначающая культурно-просветительские и иные советские учреждения: дом крестьянина, дом искусств, дом Красной Армии, Дом писателя, дом культуры, дом книги, дом отдыха, детский дом, домзак (дом заключения), домком (домовой комитет), домуправ (управляющий домом) и под.
Изменение сочетаемостных характеристик концепта дом в русском языке в 20–30-е гг. не было случайным, оно было нацелено на трансформацию его смысловой конфигурации и смещение ядра: вместо старого («царского») представления о доме как проявлении принципа «семейная или частная собственность» внедрялось понятие о доме как «коллективе (совместности)» и «идейном сообществе». И наоборот, абстрактно-философские идеи дома, разрабатываемые русской общественной мыслью (в частности, славянофилами [Щукин 1994]) в дореволюционный период, в 1920–1930-е гг. в советском культурно-интеллектульном обиходе были решительно оттеснены на периферию.
Оказавшись за границей, человек по-иному воспринимает многие вещи, казавшиеся естественными в родной стране, в родной культуре. Да и самое понятие дом зачастую переосмысляется, углубляется, наполняется иными, чем на родине, эмоционально-ассоциативными элементами, коннотативными оттенками. Дом – это и конкретное жилище, и семейно-бытовой уклад (очаг), и страна в целом. Поэтому неудивительно такое повышенное внимание эмигрантов к этому понятию в стремлении выстроить, смоделировать его некоторые базисные, основополагающие компоненты. Вынужденное бездомье эмигрантов обновило в концепте-символе те смыслы, ассоциативные ряды, которые ранее были либо затушеваны, спрятаны, находились в семантической «тени», либо возникли, актуализировались именно в эмигрантский период жизни. Причем любопытно отметить такую деталь: в анархических газетах, выходящих в эмиграции, тема дома практически полностью отсутствует (конечно, это объясняется общими идейными установками всех российских «левых» партий до революции 1917 г.). И наоборот, именно в монархических, «народно-патриотических» изданиях данный концепт предстает одним из центральных.
При анализе концепта «дом» наиболее удачным нам представляется использование фреймовой методики. Покажем актуальные смысловые зоны (фреймы) концепта дом в эмигрантском дискурсе.
1. Фрейм «страна как дом». В этом фрейме наиболее очевидным выступает противопоставление старой (царской, императорской) и новой (советской, социалистической) России. Старая Россия именуется так: Россия, Русь, родина, отечество, дом, империя, союзная империя, родина-мать, держава, крепость, громада, Святорусье. Как видим, все приведенные парафразы окрашены в прагматически «теплые» (для языкового сознания эмигрантов) коннотативные тона.
Нет права жить у себя дома для русских людей (Голос России. 1933. янв. – февр. – март. № 17–18–19).
…тяжело видеть, как большевики с хамской развязностью разыгрывают роль великодержавных правителей. Слова – амнистия, манифест, юбилей, отечество – идут им так же, как корове седло или как черепахе пропеллер. Но после того грабежа, который испытали все российские ценности, нечего удивляться грабежу старых слов (Возрождение. 1927. 6 нояб. № 887).
Мистерия эта по своему содержанию является философско-религиозной фантазией на почве революции 1917 г., крушения Российской империи и естественного желания русского человека вернуться на Родину и видеть ее обновленной от всякой нечисти в образе сияющей вечной красотой девушки, имя которой «Святая Русь» (Рус. голос. 1939. 12 марта. № 414).
Напротив, советская Россия эмигрантами часто обозначается при помощи отсылочных (дейктических) местоимений-наречий, обычно в кавычках: «там», «оттуда» с негативными коннотациями (в смысловом и прагматическом противопоставлении положительно окрашенному наречию «здесь», т. е. в эмиграции, в изгнании). Разумеется, это неслучайно: в таких «отсылочных» определениях ярко проявляется оценочность и отношение к той стране, которой, по мнению эмигрантов, нет или она существует только как миф; кавычки же призваны показать «отстраненность» эмигрантов от теперешней, советской России.
…мы сентиментально любили Россию, но мало ценили ее как Родинугосударство. И потеряв Её [sic] на время, мы все – и «здесь», и «там» будем возстанавливать [sic] и беречь… (Сигнал. 1938. 1 сент. № 38).
Между народом и властью легла кровавая межа, но инстинктивное чувство национальной традиции, наперекор непрекращающейся внешней розни, все-таки связует в какое-то целое – эмигрантское «здесь» и советское «там» (Младоросская искра. 1933. 5 янв. № 26).
В эту же ассоцитивно-смысловую парадигму входит одна из ключевых оппозиций мы (эмиграция) <-> они (коммунисты, комиссары) с очевидной положительной окрашенностью первого члена и негативной оценочностью второго. Ср., например, характерный заголовок статьи, написанной В. Набоковым, «Мы и Они», где оба понятия для придания им особой прагматической значимости написаны заглавными буквами:
Мы – на этой стороне черты. Они – на той. […]…если не будет найден путь к объединению «нас» с «ними», и порвутся наши духовные связи, – холод чужбины сменится для нас холодом родины, где мы почувствуем себя чужими [В. Набоков. Мы и Они] (Руль. 1920. 2 дек. № 14).
Разумеется, в пределах эмигрантского жизнебытия местоимение мы может выступать и как семантический эквивалент конкретных групп лиц (например, русского офицерства, социал-демократов и др.) или даже только этнических русских (resp. православных), или эмиграцию (беженство) вообще:
Мы твердо верим и знаем, что только мы – зарубежное русское офицерство – являемся прямыми наследниками Императорской и Белой русских армий, что на нас лежит долг сохранить то наследие и что на нас, прежде всего, ляжет моральная ответственность за воссоздание будущей русской национальной армии, так как только мы можем послужить тем связующим звеном между славным прошлым нашей старой армии и этой будущей национальной армией, которое даст ей силу исторической преемственности. Но мы должны ясно отдавать себе отчет в том, что при этом нам практически придется иметь дело с наследием СССР, со всеми теми опустошениями и сдвигами, которые там произошли и происходят (Рус. голос. 1939. 26 февр. № 412).
По неразумию нашему мы, Русский народ, пошли за изменниками и предателями Родины, дав им обмануть себя великим обманом «земного социалистического рая», который нам обещали коммунисты. Да и как нам было не поверить этому обману, когда уже до этого добрую сотню лет те, кого мы считали радетелями нашими, лучшие люди, писатели и интеллигенты, став стеной между народом и царем, только и делали, что натравливали нас и Царскую власть и всячески подрубали ее корни? (Рус. правда. 1925. нояб. – дек.).
К тебе, многострадальное русское беженство, исповедающее [sic] наши священные лозунги – «Вера Православная, Царь Самодержавный и Россия Русская», обращаемся мы, такие же нищие средствами, но крепкие и непоколебимые духом горемычные русские беженцы, прося у тебя нравственной поддержки и посильной денежной помощи в нашем многотрудном начинании создания общебеженской зарубежной газеты (Рус. стяг. 1925. 4/7 июня. № 1).
В советской России («там») даже язык признается другим, искореженным, исковерканным, изуродованным, характеризуясь довольно частотным в эмигрантской прессе термином блатный [186] жаргон:
Написана книга простым и ясным языком, без всякого намека на «блатный» жаргон, необходимый будто бы нам, грешным, для возвращения на Родину, как говорят некоторые прибывшие оттуда лица… (Рус. голос. 1939. 1–14 янв. № 406).
186
Характерно, что эмигранты сохраняют старую грамматическую форму прилагательного с безударным окончанием блатный (сейчас – с ударным окончанием блатной). СУ еще дает две формы, но уже МАС-1 – только одну: блатной.