Язык русской эмигрантской прессы (1919-1939)

Зеленин Александр

…все надежды на лучшее будущее безжалостно разбиты (Руль. 1930. 1 янв. № 2766).

Анархисты все же сохраняли веру в будущее только при условии падения большевизма и свершения мировой революции:

…«бабушка русской революции» Брешко-Брешковская… убеждена, что падение большевизма произойдет в ближайшем будущем (Возрождение. 1919. 17 июля. № 10).

Будущее в буржуазном, эксплуататорском обществе анархистам рисуется темным, мрачным и гибельным:

Хаос, разложение, гибель – таково будущее (Анархич. вестник. 1923. № 1).

Эмигранты

монархического толка активно «эксплуатировали» понятие будущее по двум причинам: во-первых, с целью сохранения и поддержания в душах и сердцах эмигрантов желания возвращения на Родину (с пропагандистскими намерениями), во-вторых, с установкой конкретно наметить, обрисовать черты будущего устройства России, целеустремленно продолжая обучение русских инженеров, офицеров, учителей, врачей, агрономов и т. д. даже за рубежом (социально-экономический аспект). Ср.:

…моральная ответственность за воссоздание будущей русской национальной армии (Рус. голос. 1939. 26 февр. № 412).

Мы ждем… со страстным нетерпением Будущего [sic] – нового, светлого, целительного, чтобы приобщиться к нему молодыми силами и старым опытом [из речи генерала А. И. Деникина 22 февраля 1931 года] (Голос России. 1931. 2 авг. № 1).

…правительство будущей державной России (Призыв. 1919. 5 (23) сент. № 46).

Подведем итоги. В эмигрантской публицистике концепт дом оказывается чрезвычайно важным смысловым центром. Его активность была вызвана в первую очередь нелингвистическими причинами: изгнанничество, бедственное положение, отчаяние, неизвестность, чувство горечи, ощущение бездомности и бесприютности. Этот психологический надлом, надрыв вызвал в эмигрантском языке (дискурсе) актуализацию смыслового содержания понятия дом, превратив его в многослойный символ. Отличия эмигрантского дома от его интерпретации в советской прессе весьма значительные. Определяющими особенностями концепта в эмигрантской публицистике являются следующие:

1. «Раздвоение», «расщепление» понятия на две прагматически противопоставленные смысловые (фреймовые) зоны: с одной стороны, все, что имеет отношение к советской России и ассоциативно-метонимически включается в данную зону, оценивается большинством эмигрантских изданий негативно (тюрьма, страна рабов, могила, поруганная земля, шайка бандитов, нечисть, рабство, смута); с другой стороны – потерянная страна, прошлое России оцениваются (обычно в монархических газетах) с позитивными коннотациями (Русь, родина, отечество, империя, степь, земля Святой Руси).

2. В эмигрантском обиходе сохранились конкретные употребления понятия дом (торговый дом, заведование городскими домами, работные дома), однако число таких примеров невелико. В русском советском официозе, несомненно, господствовало партикуляризированное, раздробленное, чрезвычайно конкретное в своих проявлениях представление о доме.

3. Намного более актуальным и прагматически нагруженным оказалось абстрактно-символическое употребление концепта дом, использование которого в разных партийно-политических изданиях служило своеобразным индикатором политической позиции партии, движения, группы (минимальное количество употреблений в анархических газетах, максимальное – в монархических).

4. Риторический эквивалент дома, а именно концепт кров, не частотен в эмигрантской публицистике и обычно встречается в монархических (охранительных) изданиях либо с аллюзией к российскому прошлому (под кровом церкви, под кровом императорского дома), либо для обозначения духовно-религиозной близости к другому народу (обычно славянскому: Югославия, Чехия).

9. Языковая игра

Рассматривая языковые особенности разных волн эмиграции, Е. А. Земская делает следующий

вывод: «более склонны к языковой игре [люди. – А. З.] последних волн эмиграции (третьей и четвертой…). […] Представители первой [волны. – А. З.] эмиграции усваивают чужой язык с детства, еще дома – от родителей… от иностранных нянек, гувернеров и гувернанток. Для первой волны иностранный язык – нечто обычное, знакомое, свое. Именно поэтому игры с иностранным языком ей не свойственны» [ЯРЗ 2001: 131]. Е. А. Земская языковую игру рассматривает преимущественно как способ шутливо-ироничной интерпретации иноязычной лексики или морфологии на фоне русской языковой системы и появление на этой основе языковых гибридов, вызывающих смех, шутку. В устноречевой практике эмигрантов, как правило, встречаются два вида языковой игры: а) в пределах одной языковой системы (русской); б) при встрече двух языковых систем. В нашем корпусе преобладает заимствование элементов языковой пародии из советской речевой стихии, попадавших на страницы эмигрантских газет либо в составе публикуемых писем из Советской России, либо из речи людей, сумевших эмигрировать из СССР в 30-е гг. Именно эти беженцы часто привносили в эмигрантский речевой обиход советские шутки. Эмигрантами подмечаются также любые оплошности советской печати, даже типографские опечатки; так, случайная ошибка победы – беды в одной из советских газет сразу же стала предметом лингвоидеологической игры:

Газета «Красная Чувашия» напечатала речь Ворошилова, произнесенную им на первомайском параде, выкинув из слова «победы» две первые буквы, чем изменила весь смысл речи. Получилось вместо «наши (советские) победы» – «наши беды» (Меч. 1937. 16 мая. № 18).

Просьба о военной помощи, обращенная к иностранным государствам генералами белой армии, может интерпретироваться и как признание собственного бессилия справиться с большевистским режимом; это вызывает интертекстуальную актуализацию термина варяг и рождает языковую шутку, основанную на смысловом сопряжении его с другим существительным – вор. Так возникает неожиданная и свежая публицистическая аллюзия, основанная на фонетическом сближении слов: варяги – прошлые и настоящие – не имеют в России иной цели, кроме воровства:

Доколе нам ходить в помочах и бегать за советом к соседям! Неужто мы сами себе не сумеем «порадеть»!? В самый факт возникновения Земли Русской нам втасовали фальшивую карту – позорную и абсурдную, полную насмешки и глумления легенду о призвании варягов («ворягов») (Рус. газета. 1937. № 1).

Появление в послереволюционный период большого количества сложносокращенных слов с компонентом ком (комитет) вызывает в народноречевой стихии ответную языковую реакцию: рождается окказионализм леском «лесной комитет», т. е. объединения крестьян, скрывающихся от большевиков в лесу и ведущих оттуда с ними вооруженную борьбу. В этом окказионализме обыгрывается семантика активного в советском дискурсе слова комитет – «группа единомышленников, объединившаяся с какой-либо определенной целью»:

Мобилизация в деревнях большевикам ничего не дает. Обычно крестьяне аккуратно являются в воинское присутствие, получают оружие и сейчас же убегают и скрываются в лесах – «поступают в лескомы», как выражаются повстанцы (Руль. 1920. 2 дек. № 14).

Письма из Советской России, приходившие в эмигрантские газеты в 20-е гг. сначала довольно регулярно и часто публикуемые в них, в 30-е гг. в связи с ограничением свободы переписки людей с заграничными корреспондентами (родственниками, знакомыми) проникают реже и реже и поэтому привлекают повышенное внимание редакторов газет (и, конечно, читателей) своими сведениями о реальной жизни в СССР. Иногда в этих письмах проскальзывают языковые шутки, рожденные в недрах народно-речевой стихии: