Язык русской эмигрантской прессы (1919-1939)
Шрифт:
Наша система дифференциала населения прямо-таки блестяща – ей позавидовали бы какие угодно режимы. Проведена она в двух направлениях: территориальном и социальном. Территориально страна разделена на главные, средние и второстепенные местности. Главные – это центры и индустриальные районы. Тут снабжение производится в централизованном порядке, в первую очередь и в большом количестве. Другое деление – социальное. Население городов распределяется на категории: А, Б, В, Г и Д. А – рабочие; Б – иждивенцы рабочих и военных; В – служащие; Г – объединенные в артели кустари. Остальные, лишенные избирательных прав, государством совершенно не снабжаются. При продовольственных затруднениях получается такая картина: ухудшение начинается по двум направлениям в пропорциональной степени. Началось, скажем, ухудшение в каком-либо продукте – уменьшается снабжение им Главных районов в меньшей степени и в большей Средних и Второстепенных, а по социальным категориям последняя со снабжения совершенно снимается. Среди обывателей устанавливаются уже даже шутки: Д – это дохлятина, Г – гно [говно. – А. З.], В – вредители, Б – блюдолизы, А – архангелы [письмо в эмигрантскую газету из Советской России] (Голос России. 1931. 1 окт. № 3).
Разумеется, эмигрантов не могут не изумлять и поражать в СССР изощренные формы трудовой колхозной повинности, в результате чего старый иронический эвфемизм ночное золото [187] получил новую актуализацию, характеризующую неслыханную эксплуатацию.
На колхозников нажимают все сильней. Теперь дошли и до того, что заставляют их собирать за собой ночное «золото» и доставлять на колхозные навозохранилища или в специальные ямы (Рус. голос. 1939. 26 марта. № 416).
187
Его значение – «кал, экскременты, фекалии». Эта фраза была в ходу уже в XIX в., ср. синонимичные народно-разговорные эвфемистические обозначения, помещенные в Сл. Даля: золотарь, дермопрят, дермовщик, отходник. Любопытно, что в научном стиле этот эвфемизм в конце XIX в. мог использоваться с нейтральной стилистической окраской. Ср. в энциклопедии Брокгауза и Ефрона: «Наиболее пригодна для К.[рыжовника] почва перегнойная суглинистая и супесчаная, с подпочвою пропускающей влагу, задержание которой вредно влияет на развитие ягод. Полезно с осени класть поверхностное удобрение – навоз или ночное золото – на перекопанную между рядами почву».
Скрытую, имплицитную языковую игру можно усматривать в аббревиатуре ВКП(б), где отчленение конечного компонента и концентрации внимания на нем способствует возникновению ироничных семантико-прагматических ассоциаций, основанных на созвучии с бранным именем существительным блядь, имеющем в узусе значение «женщина легкого поведения», но в публицистическом тексте в сочетании с партийной аббревиатурой приобретающем обобщенное (генерализованное) употребление – «продажный, имеющий шкурные интересы (о человеке)». Этот тип языковой шутки был распространен как в неофициальном советском, так и эмигрантском речевом узусе:
…большевиками достигнуто чрезвычайно большое количество самых разнообразных нравственных падений и во многих случаях… со стороны именно принадлежащих к ВКП, да еще в скобках обязательное «б» (Голос России. 1931. 1 окт. № 3).
Возникающие советские реалии получали в неофициальном речевом обиходе (в разговорных сферах языка, свободных от идеологического влияния) шутливые или иносказательные интерпретации и толкования; в частности, в 30-е гг. появилась популярная загадка-шутка, сравнивающая новую форму пятилетнего планирования экономики с анекдотом. Апелляция к московскому источнику шутки показывает ее заимствованный характер:
…победа революции определила прочную тенденцию к постепенному ухудшению, и все надежды на лучшее будущее безжалостно разбиты. Чтобы вызвать перед глазами новый манящий вдаль призрак, придумана пятилетка, которая тотчас же получила в Москве название «анекдота в одном слове» (Руль. 1930. 1 янв. № 2766).
Иногда речевая шутка выглядит искусно зашифрованной и строится на фоновых знаниях, апеллирующих к именам, фамилиям, бывшим у всех на слуху в ту эпоху; так, публицистический окказионализм стекловица [188] отсылает к фамилии главного редактора одной из ведущих советских газет «Известия» Ю. М. Стеклова (Нахамкеса), являя собой комбинацию слов: актуального термина советской публицистики передовица и антропонима.
188
Этот окказионализм отмечается и С. И. Карцевским как пример каламбурного словообразования: «Стеклов (Нахамкес) и его передовицы, иначе стекловицы, в “Известиях”» [Карцевский 2000: 240].
Московский корреспондент «Берлинер Тагеблатт»… сообщает некоторые любопытные подробности о том походе на деревню, который предпринимается сейчас из красного Кремля. […] Мы еще не имеем в руках того номера «Известий», из которого корреспондент берлинской газеты цитирует «знаменательную» стекловицу (За свободу. 1925. 4 янв. № 3 (1407)).
Другой случай языковой игры с использованием прецедентного имени – обозначение в советском речевом обиходе колбасы, изготовленной из конского мяса (конины); ранее, до революции, такую колбасу обычно использовали для кормления собак, в советское же время она уравнялась в пищевых «правах» с другими сортами, видами колбас. Это породило следующую языковую шутку: собачья колбаса – > Каштанка (обобщенная кличка собаки [189] ) -> «каштанка» (колбаса для людей).
189
После рассказа А. П. Чехова «Каштанка» кличка собаки, легшая в основу названия, стала в русском культурно-языковом пространстве прецедентным именем. Об интерпретации клички Каштанка в нарративном пространстве русской литературы XX в. см. [Катаева 1994].
В советских кооперативных лавках не достанешь ничего. Единственное мало-мальски доступное народу лакомство – препоганая колбаса из конины (так называемая «каштанка»). Издеваются [sic] над нею народ. Подъезжает крестьянин к лавке, издали уж кричит: «Тпрру… почем?» Отвечают: «По семьдесят» (Голос России. 1932. июль. № 12).
Сразу после переименования Петрограда в Ленинград (1924 г.) на страницах пражской газеты появилось следующее ироническое четверостишие:
Вечно бедствием народным // Град был, как и мор и глад… // Бедствием отныне модным // Будет новый «Ленинград» (Огни. 1924. 4 февр. № 5).
Языковая игра строится на исторических аллюзиях (строительство города, унесшее тысячи жизней), литературных реминисценциях (образ Петербурга, безразличного и безжалостного к судьбе «маленького человека» в поэмах А. С. Пушкина), собственно языковых (рифмующиеся слова град – глад – Ленинград, в этом ряду по мере продвижения смысла вправо нарастает негативная прагматика: от позитивно окрашенного церковнославянизма град к церковнославянизму глад с негативной оценочностью и, наконец, к советизму Ленинград, именуемому как «новое модное бедствие»).
Языковая игра может возникать также на основе субституции букв и сближения созвучных слов, ранее никак семантически не пересекающихся; так, оказались сближенными фраза квасной патриотизм [190] и глагол перекраситься – «измениться (обычно об идейной позиции)». Их фонетическое (квас– красить) и смысловое сопряжение происходит при наличии общей семы («изменение (обычно в худшую, консервативную сторону)»), в результате чего и рождается публицистический окказионализм перекваситься, «приобрести националистическую окраску», содержащий корневую морфему квас в символическом, обобщенном значении «псевдопатриотизм»:
190
Выражение квасной патриотизм возникло в русском языке в XIX в. в России; его автором считается П. А. Вяземский, употребивший фразу в одном из писем. Фразу используют (с ироничным оттенком) в ситуации, когда люди без всякого разбора восхваляют «свое» и порицают все «чужое».
Балтийские немцы, подносившие в прошлом году кайзеру Вильгельму корону курляндских герцогов, потеряв надежду на объединение с Пруссией, быстро переменили ориентацию и из искренних германофилов переквасились в ревностных русофилов [sic]. […] Немцам, действительно царившим в Прибалтийском крае, еще труднее, чем русским, примириться с положением граждан второго разряда. Они надеются снова вернуться на потерянные позиции с восстановлением былой России. Отсюда русофильство [sic] (Возрождение. 1919. 8 окт. № 82).