Юность в яловых сапогах
Шрифт:
– Это Архип Куинджи, - снисходительно улыбается Василий. – Смешно слушать тебя. Видно, что ты совсем ничего не смыслишь в живописи...
– Да, ничего не смыслю, - соглашаюсь я.
– Все мы начинаем с русских классиков и эпохи возрождения, но потом непременно приходим к импрессионизму.
– Импрессионизму? Я что-то слышал, но не помню, о чем речь…
– Вот альбом с репродукциями импрессионистов.
– Ну, как-то все не прорисовано, будто догадывайся сам, что художник нарисовал, - замечаю я.
– Знаешь, а ты недалеко от правды. Знаешь вообще, что это такое? Нет? Это такой стиль живописи, появившийся в конце прошлого века. Импрессио - переводится, как впечатление, поэтому основное, что должно у тебя
Василий сел так, чтобы оставалось место для меня, и положил на колени альбом. Начав смотреть на эти картины, я уже не мог оторваться от них. Особенно меня впечатлила картина одного художника, на которой он изобразил ночной город после дождя. Блики мокрой мостовой, рельсов, игра света в окнах. Чувствуется даже влажный воздух, испаряющаяся влага, остудившая ненадолго город. Маленькая улочка, чуть дальше перекресток с трамвайными путями, а на переднем плане витрина какого-то магазина, перед которой стоит молодая девушка и грустно смотрит на нее, видимо, не имея возможности что-то там купить. Я испытал щемящее чувство сопричастности с происходящим на картине, мне уже стала знакомой и родной девушка, такая грустная и одинокая. Возможно она одна на всем свете, а может быть она рассталась с другом. Я попросил не перелистывать этот лист и долго смотрел, получая истинное удовольствие, какое никогда не получал. Картина на самом деле передавала кучу эмоций и заставляла смотреть, размышляя над жизнью. Василий ждал и тихонько улыбался, поглядывая на меня.
– А как ты думаешь, когда картина становится произведением искусства?
– Не знаю, - искренне ответил я.
– Ну, точно об этом знают только искусствоведы, они строчат трактаты и выдумывают то, чего нет на самом деле. Но мое мнение такое. Если ты смотришь на картину и тебе хочется на нее смотреть и смотреть, всегда, глядя на нее у тебя возникают чувства, эмоции, возможно рождаются какие-то мысли, если ты хочешь ее повесить у себя дома и любоваться ею, если ты готов за нее отдать все, что имеешь, вот тогда она для тебя становится произведением искусства! В конечном итоге не может быть произведений искусства, одинаково нравящихся всем без исключения! Есть такие шедевры,
– Наверное, вот та картина, которую я хотел бы иметь у себя дома и смотреть на нее всю жизнь… Правда, у меня нет пока своего дома и картину повесить некуда.
* * *
– Адрес у тебя где? – спрашивает меня Строгин.
– Вот, - я лезу в карман джинсов и достаю свернутый листочек, положенный когда-то мне в карман рубашки мой любимой девушкой, как же это было давно.
– Так… - наш старший читает адрес.
– Ну, и как добираться она не сказала?
– Нет, - вздыхаю я.
– Блин! И куда мы с этими сумарями и банками?! – тихонько кипит Бобер.
– Подождите! – Женька оставляет возле меня свою ношу, сетку с тремя литровыми банками варенья, и отходит от нас в поисках вышедшего на работу в такую рань местного жителя.
Мимо него проходит мужчина и Строгин показывает ему листок с адресом, спрашивая при этом, как туда добраться. Мужчина отрицательно качает головой. Тогда Строгин идет навстречу к девушке и спрашивает у нее. Та, слава богу, что-то ему говорит, и Женька понимающе кивает. Потом он благодарит девушку и возвращается к нам.
– Нам нужно на трамвай!
– Где остановка?
– Вон! В ста метрах от нас, - он протягивает руку и указывает на противоположную сторону улицы.
Мы навьючиваемся и идем к остановке. Вскоре к нам подходит нужный транспорт, и мы отправляемся на нем, болтаясь на поворотах и слушая стук железных колес, к Наташе. Она живет в педагогическом общежитии. Как нам сказала местная девушка, на трамвае до нужной нам остановки всего двадцать минут езды. Время раннее и мы надеемся ее застать. Строгин собирается сегодня же на электричке выехать в Москву. Мы с Бобром против такой спешки и предлагаем застрять в Калинине на пару дней. Вопрос с местом ночлега нас почему-то не очень волнует. Выскребову все равно, он может сегодня уехать, а может и подождать, но только если не надо будет ночевать на вокзале. Обсудив возникшие разногласия, мы пришли к компромиссу. Если Наташа поможет нам с ночевкой, то, пожалуй, Строгин тоже не будет возражать, против того, чтобы задержаться в Калинине на денек.
Ранее утро в этом городе, довольно большом, по сравнению с Андреевым полем, можно определить по количеству прохожих на его улицах. Их очень мало. Мы трясемся в трамвае совершенно пустом. Почти нет машин, только изредка проезжает какая-нибудь грузовая машина или автобус. Частные собственники в зеленых, синих, желтых жигулях еще спят, их достояние спрятано в гаражах или в редких случаях стоят одиноко во дворах многоэтажек.
– Выходим! – объявляет командир. Он заметил ориентир, о котором ему сказала девушка.
Мы спускаем со ступенек свою поклажу и тащим ее ко входу невзрачного пятиэтажного здания из белого кирпича.
– Я сейчас! – теперь уже я оставляю своих друзей на пороге и, с трудом открыв упругую дверь, проникаю внутрь женского общежития педагогического института.
У входа за столом сидит охранник в юбке, это женщина неопределенного возраста со злым и проницательным взглядом. По этажам уже ходят проснувшиеся будущие педагоги, учителя истории, физики, русского языка и литературы. Они, заметив меня, стараются изобразить из себя нечто, что может меня обратить на них внимание.
– Куда? – строго спрашивает меня вахтерша.
– Я в триста пятую…
– К кому? – продолжает цербер меня допрашивать.
– К Садовичевой…
– Рано еще! Нет приемных часов!
– Да я же не к доктору! Мне передать вещи от ее матери!
– Потом приходи, во второй половине дня, вечером, но до десяти!
– И что мне с вещами по Калинину бродить? – не соглашаюсь я.
– Много вещей-то? – неожиданно смягчается подобие женщины.
– Да! Две сумки и сетки с банками!