Юный свет
Шрифт:
Он не ответил. Бросил куртку на диван, позвал мать глухим голосом. Когда он ступал по половицам, в горке слегка звенели стаканы. В ванной он нагнулся, поднял вентиль и прикрутил его на место. Потом толчком открыл дверь в детскую, упер руки в боки. Его фигура, широкие плечи загораживали мне вид.
– В чем дело?
Голос звучал так, будто он удивлен. Я протиснулся мимо. Вся комната была полна табачного дыма, а мать, скорчившись, лежала на кроватке Софи. И хотя на ней был стеганый халат, она натянула себе на грудь одеяло с карликами и мухоморами. На нас она даже
Я склонился над ней.
– Что случилось? У тебя опять колики?
Она тихонько просипела, но ничего не ответила. На высунувшейся из-под одеяла ноге шлепанец с оторочкой из белого плюша. На шее нитка жемчуга. Я вынул из пальцев бычок и бросил его в пепельницу, стоявшую на коврике перед кроватью. Отец выдохнул носом воздух, издав резкий звук, провел руками по волосам.
– Может, вызвать «скорую»?
Она все время громко глотала, как будто у нее что-то застряло в горле.
– Не имеет смысла, – почти не открывая рта, тихо сказала она, прерывисто дыша, – дайте мне просто полежать.
Отец пожал плечами, развернулся и ушел на кухню. И пока я снимал с матери тапочки и ставил их у кровати, я слышал, как отец возился на кухне с конфорками, как раздался шаркающий звук выдвигаемого ящика с углем, гораздо громче, чем когда это делала мать. Я наклонился, убрал прядь волос с ее лба. Она чувствовала себя слегка отупевшей от обезболивающего спрея.
– Сделать тебе грелку?
Еле заметно она кивнула. Веки дрожали, я повернулся, чтобы пойти в ванную, но тут в дверях вновь появился отец. Над переносицей вертикальная складка. Губы бледные, почти не выделяются на лице, в кулаке зажат, словно кирпич, наполовину размороженный брикет шпината.
– А теперь послушай меня… – Он подошел к маленькой кроватке вплотную. – Если тебе плохо, тогда, пожалуйста, поезжай к доктору. И если у тебя не в порядке желчный пузырь, ложись, в конце концов, на операцию. Для чего еще существуют больницы? Это бесконечное туда-сюда меня уже достало. Когда я поднимаюсь из-под земли, где надрываюсь изо дня в день ради вас, я хочу есть, тебе понятно? На столе, черт побери, должна стоять жратва!
Я никогда не слышал, чтобы он говорил так громко, и, когда он еще раз проорал «ты поняла меня?!», я увидел его нижнюю челюсть, коричневый налет на зубах. Пинком он отшвырнул в угол стоявшую у кровати пепельницу.
Она не разбилась, хотя была стеклянной. Пять окурков, лежавших в ней, запрыгали по ковру.
– А теперь изволь подняться. Если ты в состоянии дымить одну за другой, значит, и еду для семьи можешь приготовить!
Он развернулся и опять ушел на кухню, громыхая тяжелыми подошвами по половицам, а мать закрыла глаза рукой. Но блестящая ткань ее халата не впитывала слез. Они текли из-под рукава, а я собрал окурки и положил их обратно в пепельницу.
С утра от стены отогнулся угол моего постера с птицами. Кнопка лежала на кровати. Я отодвинул в сторону занавеску и открыл окно. На небе два белых облака, нежные,
Софи уже встала. Она сидела за столом на балконе и возила по тарелке с медовыми хлопьями одним из моих цирковых животных – тигром с давно выцветшими полосками.
– Юлиан, – сияя, она взглянула на меня, – сделать тебе завтрак?
Я отрицательно помотал головой, достал из буфета кукурузные хлопья и высыпал их себе в тарелку. На ней были нарисованы паровозики. Солнце взошло еще не очень высоко, на траве под деревьями поблескивала роса, а на веревке висела целая вереница нейлоновых чулок. Они слегка покачивались на ветру.
– А где мама? Уехала к врачу?
– Нет, думаю, что нет. Сказать тебе что-то? Я знаю большую тайну. Но мне нельзя тебе об этом говорить.
Я сел к столу, всунул в сахарницу ложку.
– Логично, тогда это была бы уже не тайна. А что с твоими очками?
– Я и так хорошо вижу.
– Пока еще. Пока однажды не ослепнешь или не окосеешь. Тогда тебя ни один мужчина не захочет. Все же, где мама? Ушла в магазин?
– Сейчас скажу. – Она наклонилась вперед, сложила руки воронкой у рта и прошептала: – Она пошла за нашим ребеночком!
– Чего, чего?
Сестра с важным видом закивала.
– Да, да. У нас теперь будет ребеночек.
– Бред какой-то! Как это может быть? Сперва она должна была хотя бы походить беременной, нет, что ли?
Софи хмыкнула. Резиновый тигр лежал в молоке, а она возила вокруг него ложкой, собирая остатки медовых кукурузных хлопьев.
– Нет, мы возьмем его напрокат. У фрау Гимбель. Потому что ей надо на похороны.
– Ах, вот оно что, мама согласилась за ним присмотреть. Обалденная тайна. Я в отпаде!
Она замотала головой. На заколке в волосах надо лбом закачалась божья коровка.
– Нет! Это еще не тайна. Она гораздо, гораздо лучше!
– А чего ты шепчешь? – Сквозь открытое окно я заглянул в комнату Маруши. – Там никого нет.
На кровати полный беспорядок, на полу валяется каталог мод, а на шкафу, на умывальнике и даже на лампе висят вешалки, и все пустые.
Сестра нагнулась под стол, почесала коленку.
– Юлиан, а правда, что я от молочника?
– Ты – что? С какой стати? Как такая чушь могла прийти тебе в голову?
– Вольфганг сказал. Все рыжие – от молочника.
– Ах, вот что! Во-первых, ты не рыжая, а самое большее светло-рыженькая. А потом ты папина, как и я. А этому негодяю Горни я еще врежу.
– Оставь. Ты не такой сильный. А мне в общем все равно, от молочника я или нет. Я ведь с вами живу. Слушай, если не выдашь, я расскажу тебе тайну. Она взаправду супер!
– Ну, может, это для тебя.
– Только ты должен сделать вид, что понятия ни о чем не имеешь, если мама захочет сама тебе рассказать, ладно? Пусть как в Рождество. Я имею в виду, когда мы вовсю радуемся, хотя давно уже все разнюхали. Потому что она сказала мне, чтобы я ни в коем случае не проговорилась. Она сама это хочет сделать. Так что если ты меня выдашь, то никогда больше не получишь мой…