За день до послезавтра
Шрифт:
Скопище состоящих из одинаковых бледно-желтых домов кварталов выглядело так, будто там собираются снимать кино про лучшие годы Эриха Хонеккера. Каждый угол залит потеками мочи, перед каждой подворотней гора мусора, на окнах первых этажей — решетки и глухие жалюзи. Если быть здесь своим, то спрятаться здесь было вполне можно. Но полиция стянула в микрорайон столько сил, что местные жители наверняка были как минимум впечатлены. Все же это был не 1956 год, а 2013-й: полицейскую облаву в истинном значении этого слова никто проводить не стал. Но до момента, когда перед полицией встал вопрос о необходимости обыскивать каждую квартиру в каждом из этих воняющих мочой и кошками домов, полоса везения Йетера уже подошла к концу. В ужасе от происходящего, зажимая уши руками, чтобы не слышать призывы, передающиеся через усилители полицейских фургонов «контроля беспорядков», он покинул насиженное место в подвале одного из домов. Заваленное тряпками и старыми журналами, в какой-то степени даже действительно безопасное, оно наверняка было знакомо не только ему, но и большинству его близких приятелей. А то, к чему это может привести, теперь, после «близкого промаха» в баре, парень прекрасно понимал. В отличие от всего остального.
«Дерек Йетер, мы знаем, что вы здесь… Дерек Йетер, прятаться бесполезно, выходите…» Фургоны встали на перекрестки улиц, прикрытые быстро развернутыми заграждениями, способными при необходимости рассечь не слишком агрессивную толпу на отдельные потоки или служить опорой для импровизированных блок-постов. Динамики на их крышах не умолкали ни на минуту, давя на нервы всех, на кого они были направлены. В домах кричали дети и сумасшедшие, люди выбегали на улицы и начинали бессвязно орать и прыгать, потрясая кулаками в сторону неподвижного пока строя полицейских. Потом особо активных начали хватать и валить на землю, — без излишней жестокости, но с достаточной мерой уверенности в важности предотвращения любого беспорядка на этой территории. Все это напуганный до предела Йетер и слышал, и даже видел. Последнее обстоятельство оказалось решающим — решив сменить наверняка известную каждому третьему наркоману в округе подвальную лежку на что-нибудь менее популярное, он попался на глаза полицейским из уже начинающих прочесывание дворов парных патрулей.
Слушая все это, руководящий директор полиции Эберт начал понемногу успокаиваться. Сделано все было действительно точно и весьма профессионально, почти в стиле, подошедшем бы для учебного курса. Каждая деталь поодиночке не значила много, но если оценить их все вместе, то становилось понятно, почему именно у не готового к такому повороту событий Йетера не выдержали нервы. Замеченный полицейскими в длинном дворе, относящемся к нескольким индивидуальным домам, он вновь бросился бежать со всех ног. Полицейские же (их имена были к этому времени упомянуты в докладе уже несколько раз) поступили точно так, как требовала от них инструкция. Один немедленно начал преследование, а второй наладил связь с диспетчером патрулей и сориентировал погоню, к которой тут же присоединилось минимум три десятка человек. Можно было без труда представить, что с этого момента и до той самой секунды, когда подвывающего от ожидания боли парня скрутили, в полицейском эфире стояло одно ликование. Йетер, надо отдать ему должное, пытался даже сопротивляться, — во всяком случае, именно так заявили те двое полицейских, которые навалились на него первыми, догнав наконец и прижав проклятого сопляка к грязному, густо покрытому собачьим дерьмом газону. Показания он начал давать почти сразу.
— Я и не сомневался, в общем, — радостно высказался по этому поводу криминальный советник, глядя на металлическую коробочку диктофона с настоящей, нешуточной нежностью. — Теперь все. Теперь только копать и копать.
Несмотря на то что в помещении было не жарко, вид у стоящих вплотную один к другому людей был распаренный — словно летом, когда вентиляторы перестают справляться с нагрузкой и обладатели высоких чинов начитают ценить кондиционеры в своих офисах больше, чем должностной оклад. И еще улыбки на лицах — как будто ими уже сделана большая часть дела. Но тут уже не смог удержаться и сам руководящий директор полиции, старый, злой и нелюбимый руководитель Sonderstab-1. Нелюбимый столь многими именно за свою сухость и въедливость и привычку воспринимать хорошо сделанную работу просто как что-то само собой разумеющееся. Теперь Карл Эберт начал улыбаться вместе со всеми — помимо собственной воли, просто не способный удержаться. Те два полуминутных отрывка, которые были прокручены перед всеми собравшимися, впечатлили его действительно серьезно. А ведь криминальный советник даже не слишком пытался их подбирать — просто тыкал в сенсорные кнопки электронного диктофона пальцами и пускал запись на полуслове.
«— …Я не знаю, почему он именно меня выбрал. Просто подошел в баре и сказал, что есть работа как раз для меня. Я спрашиваю: „Что делать надо?“ Он говорит: „Ничего особенного, просто посмотреть в паре мест, поискать нам кое-что“…
— Он так и сказал „нам“? Именно так?»
Этот голос был сильным, но не грубым. Давить на рассказывающего его обладатель не собирался — стимулов для торопящегося Йетера было уже достаточно.
«— Да. Я сразу решил, что он собирается украсть что-то. Когда он назвал, сколько заплатит, если сделаю, тогда я спрашиваю: „А что надо? Где смотреть?“ А он мне: „Не здесь“. Дескать, „не будь дураком“.
— Сколько он обещал заплатить?..»
И тут же, почти без перерыва, — второй кусок. Пленка не перематывалась, микрочип просто промотал вперед обороты собственного мини-диска: это заняло меньше времени, чем отжать кнопку.
«— …Нет, не знаю. Не поляк, пожалуй.
— Ты слышал много поляков?
— Конечно. Да, конечно, слышал. Здесь их много, прямо в нашем квартале. Когда они по-своему или даже по-немецки говорят, это сразу ясно, что поляки. А эти двое будто и похоже говорили, но не так. Точно не так. Я решил, что это или словаки какие-нибудь, или югославы, или русские.
— Почему русские?
— Ну, не знаю… Роста высокого и злые.
— В каком смысле?
— Говорили зло так, уверенно. Будто все им можно. Мне не нравилось, конечно, когда так при мне говорят, по-своему, но мне даже как-то было… Страшно, что ли. Вроде и глупость им нужна — зачем посреди зимы катер угонять, — но понятно, что если что не по ним, то или побьют, или еще хуже что-нибудь…»
Это было действительно здорово — что молодой дурак был пойман до того, как до него добрались его «работодатели». Более того, в глубине души руководящий директор полиции не был согласен с тем, что этого не случилось. Была в этом какая-то неправильность. Но каждый новый час общения с все более и более осваивающимся в обстановке Дереком Йетером позволял дополнить общую картину. Его допрос начался уже через минуты после ареста, на заднем сиденье автомобиля, на полной скорости и в сопровождении трех машин со спецсигналами несущегося в центр города. В этом отношении все было сделано почти идеально, и начальник «экстренного штаба» пообещал себе, что за одно это спишет догадливому гаупткомиссару какой-нибудь крупный грех. Теперь же парень уже чуть успокоился. Но и это было не страшно — судя по стилю его речи, он понял, что все может быть не так уж и плохо, если отвечать на вопросы быстро и точно, стараясь припомнить каждую деталь. Поэтому он продолжал говорить, и говорил так быстро и много, что прослушивающие записи или собственно ход допроса полицейские едва ли не жмурились от удовольствия. Все-таки он не был настоящим преступником: в противном случае он не был бы способен на настолько искреннее сотрудничество (пусть и замешенное на самом настоящем, глубоком страхе). Не был он также и настоящим наркоманом — тех каждый современный немец навидался достаточно много, чтобы понять, в чем разница; полицейскому же все было ясно еще лучше. Дерек Йетер был самой обыкновенной шпаной: «белый мусор», как говорят американцы. На бледном, покрытом бурыми и розовыми прыщами теле — многочисленные татуировки. Все вразнобой, без единства стиля, лишь бы побольше и пооригинальнее. Волосы грязные, глаза испуганные, речь почти развязная — но и это тоже признак засевшего глубоко внутри настоящего, до сих пор едва выносимого ужаса. Когда человек ощущает, что за ним по-настоящему, без шуток охотятся, это весьма заметно влияет на психику. Да, не слишком густо покрывающие локтевые сгибы следы от инъекций — но при этом очень неплохая память и отнюдь не деформированная личность. Если не считать деформацией эпизоды мелкого воровства по лавкам и автомобилям, мелкого мошенничества с кредитными картами отца и тому подобное, что наверняка имелось. На все это, как и на паршивый запах его немытого тела, как и на поминутно вставляемое в речь английское «фак!», посменно допрашивающим Йетера полицейским было наплевать. Им нужна была информация, и они давили ее из молодого ублюдка, как пасту из тюбика. Сменяясь, меняя стили, чередуя ласковые обещания устроить его дальнейшую жизнь «по-человечески» и чашки свежесваренного автоматом за дверью кофе в картонных и пластиковых стаканчиках — со сметанием этого самого недопитого кофе со стола, когда в комнату для допросов врывался очередной обермейстер, требующий немедленно прекратить цацкаться с этой сволочью. Стучащий кулаком по столу и рычащий ему в лицо — только бы подстегнуть парня еще больше, заставить его оглушенный всем произошедшим за последние неполные сутки мозг выдать еще какую-нибудь деталь. «Кто, где, при каких обстоятельствах?» «Что было потом?» «А как вы договорились в отношении передачи денег, — собирались ли они проверить твою работу?»
Парень выдавал одну деталь за другой — он действительно был вовсе не дураком. В других обстоятельствах он мог бы к своим 20 годам стать не вызывающим омерзение пополам с жалостью куском прямоходящего «человеческого материала», а кем-то, более напоминающим настоящего немца, какие всегда были основой и надеждой страны. Но, как уже говорилось, на жалость у крим-группы не было времени: давление «сверху» все более нарастало, и изловленный с такими усилиями мелкий порученец никак не мог заменить настоящих, благополучно растворившихся во взбудораженной городской среде террористов. Имевшееся у них оружие само по себе являлось угрозой — а оно именно имелось: никаких следов или деталей гранатомета не было найдено и при повторном, сколь возможно тщательном осмотре дна Шпрее и сливного канала. Мысли о том, как и против кого они применят его в следующий раз, приводили каждого нормального человека во вполне объяснимый ужас. Замахнувшихся так высоко и сделавших свою работу столь профессионально террористов, как бы их ни именовали (а термины для этого употреблялись уже самые разные), надо было идентифицировать и нейтрализовать как можно быстрее. И при всем этом — не сорваться в не ограничиваемую законом операцию в русском или сербском стиле: с врывающимися в подозрительные дома группами полицейских в бронежилетах и с изготовленным к стрельбе оружием, со случайной стрельбой по случайным или потом оказывающимся невиноватыми людям. Без всего такого, что характеризует «полицейские режимы» и о чем все больше и больше в наши дни рассказывает обывателю телевидение и радио.
«— Выслушай эту запись и скажи: так ли говорили эти люди, как это будет звучать сейчас. Готов?
— Да.
Щелчок кнопки, потом два диктора начинают размеренно и с отличной модуляцией наговаривать текст на каком-то славянском языке. Потом снова щелчок.
— Похоже?
— Н-не знаю… Немного, может быть. Это словацкий?
— Нет.
— Там, тогда, — у них в словах очень много „Ш“ было. Все время так, „Ш, ш, ш…“ Как в португальском, только все-таки немного меньше.
— Ты знаешь португальский?
Этот голос был другим; он принадлежал человеку, которому было лет на десять меньше, чем первому допрашивающему.
— Нет, что вы. Я просто так сказал. Какой это был язык?
— Неважно. Прослушай эту запись. Скажешь нам, если на этот раз будет похоже. Готов?..»
В два часа ночи парень превратился уже почти в зомби. Его речь становилась все более и более неразборчивой, а в туалет он просился уже каждые 15–20 минут, не реже. Кофе в нем было не меньше, чем в старших офицерах Sonderstab-1, но, отпущенный в камеру, он уснул мгновенно, даже не отвернувшись от двухсотваттной лампы, раскаляющей небьющийся плафон в двух метрах над его головой. А вот они себе такую роскошь позволить не могли. В течение последнего часа руководящий директор полиции имел короткий разговор с личным порученцем федерального канцлера. Было даже несколько странно, что госпожа Меркель не начала лично стимулировать следствие ранее, но в крепости ее нервов никто до сих пор, в общем, не сомневался. Вера в профессионализм подчиненных — это очень редкое для современного политика качество, и его нельзя было не ценить. Весь разговор был выдержан в весьма корректных выражениях: в его ходе «выражалась озабоченность» и «выражалась уверенность». Вероятнее всего, канцлер позвонила не лично как раз потому, что не хотела слишком сильно воздействовать на руководство «экстренного штаба», не хотела слишком прямо показывать, под каким давлением они находятся. Но ситуация была неординарная, и большой возможности маневра у канцлера не имелось: это тоже было понятно. Отсутствие хотя бы части ожидаемых показателей ее активности — даже формальных ее проявлений — в столь критический момент могло привести к весьма серьезным политическим последствиям. Даже Карл Эберт вспомнил о судьбе Лайлы Фрейвальдс — шведского министра иностранных дел, уехавшей в театр после сообщения о гибели сотен (как позже оказалось — тысяч) шведских граждан в цунами 2005 года. Вспомнил из оставшихся в памяти фрагментов телевизионных передач и газетных заметок. А ведь он вовсе не был профессиональным политиком! Наверняка канцлеру было сейчас не легче, чем ему и остальным: усталым, не имеющим ни малейшего шанса на сон в ближайшие сутки, непрерывно выслушивающим выжимки из того бреда, который несли к операторам телефонов «острой связи» бдительные граждане Берлина и сумасшедшие. Или и то, и другое вместе: бдительные сумасшедшие граждане. Закончив разговор с участливым чиновником, руководящий директор полиции подумал, что сможет чуть облегчить бремя на плечах канцлера относительно оптимистичным докладом: следствие значительно продвинулось вперед, после упорного преследования выслежен и схвачен пособник убийц. Да, тот самый, идентифицированный в самом начале расследования и до сих пор не названный. Забавно, что этот конкретный пункт был чистой профанацией, поскольку в радионовостях имя Дерека Йетера звучало каждые пять минут — кто-то из его благожелательных соседей передал журналистам содержание передававшихся по громкоговорителям «персонализированных» обращений к смирно сидящему тогда в подвале парню. Да, он активно дает показания, которые внушают надежду на успех разыскных мероприятий. Да, так можно и передать канцлеру. Вместе со словами сочувствия и благодарности за поддержку. Спасибо.