За день до послезавтра

Анисимов Сергей

Три четверти людей на месте сорокапятилетней доктора технических наук, осознав все то, что с ними случилось, без колебания покончили бы с собой. Бросились бы под поезд метро. Под лимузин торопящегося на заседание депутата Законодательного собрания, первого попавшегося. С моста через Москву-реку: откуда-нибудь, где хороший вид на Кремль. Даже не рискующего представить на месте Тэтц кого-нибудь из своих близких Николая искренне поражало: как она сумела удержать себя в руках? Потерявшая за минимально возможное время все, что имела, потерявшая всякую, любую надежду добиться чего-то… Однако в любом случае она этого не сделала.

У Тэтц наверняка были какие-то друзья, хотя бы теоретически способные попытаться помочь. Но в подобных, да и в гораздо более простых, в общем-то, ситуациях их число начинает резко уменьшаться. Как это было на самом деле, Николай не имел понятия: дальше, после этой фазы событий, был какой-то «пробел». Пустое, ничем не заполненное время. Однако еще через полтора или два месяца лицо Катерины Тэтц впервые взглянуло на страну с телеэкрана. О ее чудовищной, дикой истории написала каждая хоть как-то уважающая

себя газета в стране. Удивительное единодушие оценки произошедшего проявили при этом издания самой разной, зачастую противоположной направленности. Лицо несчастной женщины появилось на обложке «Тайм» — как иллюстрация к статье с таким текстом, после прочтения которого любому нормальному человеку хотелось взять в руки камень и швырнуть в ближайшее стекло. Видеоинтервью некоторое время запаздывали, потом одно за другим начали выходить и они: и это оказалось еще страшнее. Это действительно было страшно…

Все это, все страницы, все выступления, Катерина Тэтц делала ради одного: она требовала справедливости. Не для себя — ей лично не было нужно уже вообще ничего. Всем. Всем нам. Именно поэтому, вволю поужасавшись, люди не переключали с «Пусть говорят» или «Сегодня» на другой канал, где продолжали петь и плясать полуголые женщины и лохматые юноши с громкими фамилиями — непохожие потомки телегероев 70-х годов. Измученное болью и горем, строго-мертвое лицо Тэтц составляло разительный контраст с ряхами народных избранников, которым было от всех нас нужно только власти, безнаказанности и того шанса попасть в мир гедонизма, который предоставляет в нашей стране трехцветный эмалевый значок на лацкане. Она даже не была юристом, знаменитым комиком или чемпионкой мира по фигурному катанию; она была прожженным технарем — и это тоже было написано на ее осунувшемся, темном от пигмента лице. И когда стало ясно, что Тэтц стала не просто лицом на экране, а лицом самой настоящей партии — половина нас, ждавших справедливости все эти годы, была уже за нее.

— Это то, чего нам не хватает. Не хватает острее, чем когда-либо.

Отец разглядывал темное, нехорошее лицо коллеги на плоском экране «Панасоника» и кивал каждому собственному слову. Знал ли он ее раньше, до выхода на политическое поле новой «Справедливости»? Вряд ли — в стране более чем достаточно хороших технарей. Да и ранг у обоих был небольшой: сталепрокатными или турбиностроительными гигантами ни один (ни одна?) из них не руководил.

— Мы уже наелись колбасы — в целом, конечно. Мы уже не можем себе представить, каково это, когда в магазине нет сыра или подсолнечного масла, и теперь позволяем себе думать о чем-то более значимом.

— О старых libert'e, 'egalit'e, fraternit'e.

— Во-во…

Замечание Николая было так «в тон», что он кивнул точно так же, словно своей собственной мысли.

— «Справедливая Россия» теперь удавится, — машинально заметил Николай. Белая полоска рейтинга шла вверх, как ракета, — одновременно с крутящимся счетчиком числа зафиксированных многоканальным автоматом звонков «за». Платных, разумеется, как теперь принято.

— Поздно.

При всей простоте слова это было сказано точно. Выборы в Думу остались далеко позади: сусальная «Справедливая Россия» набрала в них свои проценты. А в президенты Тэтц выдвигать было действительно поздно уже пять лет назад: на ее потенциальном месте тогда мелькнул упитанный и нелепо-лохматый молодой человек 1970 года рождения, «независимый кандидат» Богданов; до его появления на официальных плакатах Центризбиркома под «№ 1» рядом с Зюгановым, Жириновским и Медведевым о нем никто никогда не слышал. Да и не может быть в России президента-женщины: мы не Пакистан и не Индия какая-нибудь. У нас возмутятся те же самые мужики, которые сию минуту двумя руками «за» и требуют справедливости для всех — как они ее понимают. К следующему же разу, к следующим даже местным выборам все перегорят: или перемолотая жизнью Тэтц превратится в безумную истеричку, вроде Новодворской, или ее призывы начнут восприниматься как идея фикс. Сейчас на нее буквально молились тысячи людей, которым неоткуда было ждать справедливости, которые потеряли всякую веру в то, что она в России возможна — но именно сейчас это не имело никакого смысла.

— Странно, — произнес Николай вслух, разглядывая искаженное гримасой лицо человека, который только что закончил свою речь и теперь пережидал подсчет голосов аудитории дебатов. — Действительно, откуда у нее столько денег?

— В каком смысле?

Отец отозвался рассеянно: явно думал о чем-то своем.

— Ее же не просто так начали показывать, писать о ней. Таких людей тысячи, много тысяч. У кого-то отняли дом: просто всунули в зубы стопку рублей и тут же подогнали бульдозер. Или тот парень, сын этой докторши, кабинет наискосок от маминого был… Взяли выпившим на улице, дали по спине палкой и держали в «обезьяннике», пока родственники не подвезли деньги. Которые пересчитали, не стесняясь, у всех на глазах. Скажешь, случившееся с ним — такая редкость? Или у кого-то деньги с ужимками приняли, а дом так и не построили: сваи третий год торчат из котлована, а получатель тысяч разводит руками и ухмыляется. И ничего никто не собирается делать по этому поводу, кроме как губы упражнять. Помнишь такое?

Отец кивнул: уж этот конкретный случай, хотя бы свой собственный из сотен, он помнил отлично. Ничего нового: у каждого на кончике языка было по полдесятка таких же или похожих примеров. Случившихся с ними самими, с их родственниками, знакомыми или друзьями знакомых. Со справедливостью в нашей стране было гораздо хуже, чем со всем остальным. Тем не менее пожертвований «Партии Справедливости» (еще раз — не путать с не достигшей особой популярности розовой и в рюшечках «Справедливой Россией») действительно не могло хватать на все, что вдруг стало заметным, если поглядеть вокруг. Требующие справедливости люди обычно не слишком богаты: оторвать от себя сотню рублей, чтобы послать их куда-то по почте, мог не всякий. Между тем в городах хватало и плакатов на застекленных тумбах, и растяжек над уличной электросетью, и листовок по почтовым ящикам. Все это вместе взятое стоило немалых денег, значит, они явно были. Так что такая деталь не слишком согласовывалась с бесполезностью «раскручивания» партии и собственно харизматичной Катерины Тэтц. Кощунственно употреблять этот термин в таком контексте, но так уж выходит. Без нее эта партия так и осталась бы чем-то маргинальным, вызывающим недоумение у хозяев жизни и равнодушие у среднего класса. Теперь «Справедливость», с ее простыми лозунгами и миллионами злых, голодных и жилистых кулаков, вызывала опасение первых и злорадную поддержку вторых: стать «клиентом» милицейского или чиновничьего произвола мог любой из нас в любую минуту, и, как уже сказано, народ знал это отлично. Может быть, в этом и суть? Какие-то остающиеся в тени общедоступных обзоров и анализов владельцы заводов и держатели пакетов акций пытаются обезопасить себя? Причем именно так, заигрывая еще сегодня с потенциальным победителем будущих парламентских выборов? Покупают себе некую пайцзу, ярлык на княжение в будущем? Нет, вряд ли. До следующих выборов, до 2015 года, и тем более до президентских, Тэтц вполне может забыться, выветриться из короткой памяти людей, оставшись каким-то смазанным политическим символом без деталей. Как разбившийся генерал Лебедь или еще несколько человек его поколения. Тогда зачем? Но если эта вводная исходно неверна — тогда кто? Опять же зачем именно и кто конкретно спонсирует хотя бы одну полиграфию: листовки, постеры и все такое прочее? Эфирное время ладно, сейчас оно питает само себя. Несчастная женщина стала такой популярной, что телеканалы дерутся за ее лицо, но в начале какое-то вливание потребовалось почти наверняка. «Тайм» и прочие? Нет, это тоже неверно: «Тайм» и десяток других зарубежных издательств сравнимого масштаба подключились позже, когда имя Тэтц уже вовсю муссировали здесь, в России. Государство сейчас следит за происхождением денег в карманах политиков — после громких скандалов годичной давности деятельность большинства фондов и обществ по борьбе с кровавым тоталитаризмом заметно угасла. На пустой желудок профессионально бороться с нежеланием русского народа обильно и искренне каяться как-то, наверное, грустновато. Один довольно свежий пример — это Британский Совет, но эта история на редкость невнятна, и она такая одна. Откуда деньги у «Справедливости»?

Николай поднялся с места и покрутил головой в разные стороны, разминая затекшие сидением мышцы. Отец раздраженно давил кнопки пульта, пытаясь пробиться через засилье йогуртов, жевательной резинки и «нам с друзьями нравится веселая жизнь. А еще нам очень нравятся кириешки…» Название бренда Николай не слышал ни разу; реакция отца была всегда одинаковой, — прямо как сейчас. Лицо перекашивает от злости, и палец давит кнопку. Сам он поступал обычно так же, хотя и более равнодушно: берег оставшиеся нервы.

Ну что, есть время или нет? На улице заметно дуло и даже мело: прямо под окном натужно буксовал чей-то автомобиль. Свитер, поясная сумочка с мелкими купюрами и документами, шарф, теплая куртка. Он не прощался: родители уже привыкли, что его никогда нет дома в середине каждой субботы. Более того, они прекрасно знали, куда именно он ходит. И даже думали, что знают, зачем. Это действительно было сравнительно недалеко: минут двадцать пять пешком — так, чтобы ветер и снег в злое лицо. До Австрийской площади, которую Николай еще прекрасно помнил под названием «Безымянная». В книжный магазин, расположенный на месте салона игровых автоматов: не «одноруких бандитов», а еще тех, советских. Тех, где за 15 копеек можно было пальнуть торпедой в плывущий мимо маяков транспорт (мультик «Великолепный Гоша» помните?) или нажать на кнопку, заставляющую скачущую лошадку на отраженном в зеркале телеэкране прыгнуть через препятствие. Это место было интересным и особенным до сих пор. Вам никогда не приходило в голову, что занявший году так в 1993-м или около того помещение бывшего салона автоматов «Книжный клуб» заметно отличается от нормальных книжных магазинов? Именно поэтому он и не назывался магазином, конечно. Прежде всего, там не слишком-то большой оборот. Примерно дважды в год (в последнее время несколько реже, чем раньше) магазин закрывают «на ремонт», завешивая окна замазанной мелом рваной полиэтиленовой пленкой. Но и в оставшееся от многомесячного ремонта время продавцы, пара крепких молодых мужчин в серых костюмах, с достаточно заметной иронией в глазах пожимают плечами и отвечают «нет» на большую часть задаваемых им вопросов. Впрочем, купить какую-то из вразнобой стоящих тут и там книг не возбраняется. В основном это петербурговедение и словари, чуть меньше здесь детских книг. Но в любом случае их действительно немного: максимум сотня наименований на весь «Книжный клуб», из них где-то четверть в сплюснутых нелепыми драпировками окнах. Остальное место занято креслами, журнальными столиками, в углу почему-то стоит (или раньше стоял, потом его убрали) старый телевизор, часть пространства занято бильярдным столом.

— День добрый!

Как обычно, в темноватом помещении было двое, оба знакомые. Один совсем молодой, быстрый и веселый, и второй, который чуть помладше уже самого Николая — спокойный, как носорог на пастбище, где «трава по пояс». Николай уже знал, что старший из ребят не здоровается никогда, и ответа не ожидал. Сегодняшний день не был исключением — тот молча протянул руку. Выражение его глаз при этом не изменилось, лицо не выражало ничего, кроме внимания. Запоминалась такая манера сразу и вначале впечатляла, потом это начало раздражать. В конце концов, привыкнуть оказалось возможно и к такому. Парню было лет 28–30: он явно не видел ничего лучшего, чем эта работа, и потому отдавался ей целиком. Ну и молодец.