За три мгновения до свободы. Роман в двух томах. Том 1-2
Шрифт:
Но столь высокая стоимость коврового изделия нисколько не смутила Восемьсот двадцать четвертого и не вызвала в нем ни раскаяний, ни угрызений совести. Напротив, он с большим трудом удержался, чтобы в довершение ко всему еще и не плюнуть на это баснословно дорогое мохнатое роскошество. Но Торн не обратил внимания или сделал вид, что не обратил внимания на этот плохо скрываемый позыв, и спокойным тоном продолжал:
– Обычно арестанты не переступают порога моего кабинета. Если я хочу разнообразить их скучную жизнь, я ненадолго меняю их комфортные камеры на карцер. Да, да, не сомневайтесь. После пребывания в карцере любая камера покажется комфортной. Но с вами дело особое… Шутка ли, сам Император выказал вам особое внимание. Не часто такое бывает… Да что уж там, никогда прежде такого не было.
Торн слегка прищурился, разбирая текст послания, и прочел вслух: «…Вверяю Вашему особому попечению направленного в Крепость
Комендант отложил письмо и оценивающе посмотрел на арестанта.
– Признаться, я был немало удивлен посланию Императора и решил непременно лично на вас взглянуть. Теперь мне многое стало ясно. Да вы садитесь, садитесь. В ногах, как говорят, правды нет.
– Правды нигде нет, – огрызнулся Восемьсот двадцать четвертый, но все же, прогремев цепями, плюхнулся в указанное комендантом кресло. Глаза его при этом продолжали изучать окружающую обстановку.
Судя по всему, преображение кабинета начальника тюрьмы в подобие музейного зала было произведено не так давно. Покрывающие стены шелковые обои еще не успели обрасти пылью и выглядели свежо и опрятно. Они тянулись от пола до самого потолка, где изящно окаймлялись лепными потолочными бордюрами. Вдруг взгляд арестанта остановился на небольшом участке стены, обойденном рукою мастера. Окруженный со всех сторон обоями метровый квадрат стены оставался нетронутым. В самом центре его на невесть когда побеленной штукатурке темнело желто-коричневое пятно. Торн перехватил взгляд узника.
– Я специально оставил это пятно нетронутым, – сказал он. – Как память о разговоре, который состоялся когда-то в этом самом кабинете. Он разделил мою жизнь на «до» и «после»… Как я был тогда взбешен! Тот стакан с виски, который я швырнул в стену… Я вышел из себя. Ненависть застлала мои глаза. Я возненавидел человека, сломавшего, казалось, всю мою жизнь. Возненавидел всем своим сердцем, всем своим существом, каждой клеточкой своего тела. Клянусь честью, была б тогда моя воля, я не раздумывая ни секунды прикончил бы его, порвал в клочья, спалил его никчемное тело в адском костре и развеял его поганый прах по ветру. Но я не сделал этого, я стерпел. И за это я возненавидел его еще больше. Я весь буквально пылал ненавистью. Несколько месяцев этот огонь сжигал меня изнутри. Я каждый день вынужден был смотреть в ненавистную мне морду и делать то, против чего противилось все мое существо. И все это время не было силы, способной угасить этот внутренний огонь, которому не было выхода. Я поклялся тогда себе, что если судьбе будет угодно свести нас снова, я непременно убью его…
Комендант замолчал. Только сейчас он заметил, что бессознательно сжатое в его руке императорское послание превратилось в жалкий бумажный комок. Бен небрежно швырнул его на стол и вновь обратил взгляд на узника.
Восемьсот двадцать четвертый напрягся. Нет, внезапный порыв ярости Торна не испугал его, не сжал в комок подобно брошенному на стол письму. Напротив, казалось, что в нем натянулась какая-то внутренняя стальная пружина, выпрямившая его спину и развернувшая опущенные до того плечи. Он поднял голову и смело встретил взгляд коменданта. И Торн сразу понял, что таких глаз не могло быть у сломленного, безвольного и отчаявшегося раба. Эти глаза бросали вызов. В них явственно ощущалась глубоко скрытая внутренняя сила, несгибаемая воля и решимость. А еще свобода. Свобода, которая презрела сковывающие руки оковы и ограниченный крепостными стенами жалкий тесный мирок. У этой свободы были крылья, возносящие того, кто ею обладал над всеми внешними условностями и границами. Никогда прежде ни у кого из узников Крепости не встречал он такого взгляда. Несколько долгих секунд продолжалась эта незримая дуэль взглядов. Тюремщик и заключенный – они старались проникнуть в самую глубину друг друга, в самую суть души. Встретив такой несокрушимый внутренний отпор, Торн, вопреки всем ожиданиям, не разразился новой вспышкой гнева. Он наконец удовлетворенно кивнул и отвел взгляд. Казалось, он понял о узнике все, что хотел понять, и это понимание полностью оправдывало все его ожидания. Хмурая складка на тяжелом лбу коменданта окончательно разгладилась, и его губы тронула чуть заметная довольная улыбка.
– Да, да, да… Узнаю вас, Блойд. Надеюсь, вы не подумали, что я пытаюсь вас запугать?
Торн снова взглянул на сидевшего перед ним узника. Но взгляд этот был уже совсем другим. В нем не было ни злобы, ни вызова, ни властности. Это был потеплевший взгляд старого доброго товарища.
Блойд Гут, бывший Вице-канцлер, а ныне заключенный в Крепости арестант номер 824 еще не успел отреагировать на столь внезапно изменившееся расположение коменданта. Почувствовав это замешательство, Торн вновь заговорил:
– Вы все тот же Блойд. Несмотря на все это, – комендант с некоторой долей брезгливости указал на грязную арестантскую робу и сковывавшие Гута оковы, – вы все тот же. А я вот, увы или к счастью, уже не тот Бен Торн, которого вы знали. Все в прошлом, Блойд, все в прошлом…
Торн медленно встал из-за стола и неспешно подошел к окну, выходившему на тюремный двор. Некоторое время он в задумчивости смотрел на холодную и твердую серость стен. Затем его затуманенный взгляд зацепился за проплывавшее над башней легкое невесомое облако, и, влекомый им, устремился в зыбкую даль воспоминаний.
– Помните то последнее утро перед вашим отъездом? – голос Торна прозвучал глухо, как будто издалека. Блойд не ответил. Но Бен и не ждал ответа. Он говорил скорее для себя самого, воскрешая в памяти давно ушедшее время. – Я тогда всю ночь проворочался, так и не заснув. Меня безжалостно терзала мысль, что минута, которой я так боялся, и которую я всячески старался отдалить, все-таки настала. Мы с вами закончили все работы в Крепости. Та ночь должна была стать последней для Торна – солдата. Утром должен был проснуться и начать свое позорное служение Торн – тюремщик. Тюремщик, палач и убийца. Вам не понять, Блойд… Это было невыносимо. С этим надо было что-то делать. Эти мысли надо было выгнать из головы свежим морским ветром. Я поднялся на башню и вдруг увидел на помосте вас… Вы стояли на самом краю… На самом краешке помоста… Вы не слышали, как я появился, вы были заняты своими мыслями. Видимо, вам тоже было не по себе… Вы смотрели на рассвет, а я смотрел на вас. На ненавистную мне спину. Я тогда вдруг отчаянно понял, что хочу вас пристрелить. Не просто хочу. Я жажду этого, жажду, как путник в пустыне жаждет воды, как утопающий жаждет глотка спасительного воздуха, жажду больше всего на свете! Я так явственно представил, как делаю это, как горячий свинец впивается в ваш затылок, кроша черепную коробку, как он прожигает ваш мозг, словно нож масло, и вылетает через глазницу, оставив после себя зияющую пустотой черноту. Как валится на подкошенных ногах ваше тело и низвергается с помоста вниз, прямо в море, в его темную бездну, и холодная вода смыкается над ним, навсегда скрывая от солнца, неба, звезд, от самого бытия то, что от вас осталось … Все тело мое зудело, и зуд этот невозможно было ни сдержать, ни унять. Рука сама потянулась к пистолету. Вы знаете, Блойд, я ведь тогда чуть не сделал это. Я уже целился в вас, уже поймал ваш затылок на мушку пистолета, уже готовился нажать на спусковой курок… Согласитесь, это было бы символично – первым получить пулю на созданном вами же лично месте для казни.
– И что же вас удержало?
– Не знаю… Это была какая-то внезапная вспышка. Молния, если хотите. Я внезапно осознал, что если сейчас выстрелю, то случится непоправимое. Случится то, чего я как раз и боялся. Бен Торн – солдат никогда бы не смог пустить пулю в затылок безоружному. Никогда. Это мог сделать только Бен Торн – палач и убийца. И меня это ужаснуло. Я понял, что выстрели я сейчас – и мне уже не стать прежним. Этим выстрелом я бы убил не вас, Блойд, я бы убил себя, все человеческое, что во мне оставалось. Я превратил бы свою жизнь в вечное блуждание среди тьмы злобы и отчаяния, в которой нет места ни радости, ни свету, ни красоте пробуждающегося Солнца. Того самого Солнца, которое вставало в ту самую минуту и было невозможно прекрасным… Помните, Блойд, какой волшебный рассвет был в то утро?
– Да, он был восхитителен. – Блойд задумался. – Вы знаете, Бен, я ведь тогда тоже себя ненавидел. Все во мне восставало против того, что мне приходилось делать. И я искренне вам сочувствовал. Но это был мой долг. Хотя… Кто знает, может быть вы зря не выстрелили. Возможно, тогда многое было бы по-другому. Возможно, пролилось бы куда меньше крови. И здесь, в этих стенах, в том числе…
– Что об этом сейчас говорить… – Торн тяжело вздохнул. – Нет смысла рассуждать, что было бы, если бы… Все случилось, как случилось, и я об этом не жалею. Вы знаете, все эти годы с момента нашего расставания я хотел вас вновь увидеть. Сначала виной тому была беспредельная ненависть, а затем искренняя благодарность.