За три мгновения до свободы. Роман в двух томах. Том 1-2
Шрифт:
– Я не совсем понимаю вас, Конер. Мы добились лишь национализации предприятий, которые и без того исправно пополняли казну Эссентеррии. В чем ваша выгода, Термз?
– Вы и верно дурак, Чизен! Вы ни черта не смыслите в таких делах. Я дам вам совет – вам не стоит играть в шахматы, дружище. Вы не способны рассчитать партию даже на два шага вперед. Вы прирожденный неудачник. Всей вашей фантазии хватает лишь на то, чтобы примитивно украсть и бездарно растратить королевскую казну.
– Может быть, хватит постоянно напоминать мне об этом.
– Хорошо, хорошо! Отдохните пару дней и принимайтесь за дело. Наша задача быстро сформировать Гвардерион из преданных и надежных людей. Я дам Вам десятка полтора своих доверенных лиц. Подберите еще столько же из своих. Они должны будут стать десятниками и сотниками. Остальных пусть отберут из служивых, тех, что покрепче и поопытней. Только не берите слишком правильных. Нам нужны отъявленные головорезы с короткими языками и длинными руками, которые они не побоятся испачкать. Я думаю, пять – шесть сотен для начала будет более чем достаточно. Затем Вам нужно будет пообщаться с Триторами. Не доверяйте это дело никому. Займитесь сами. Можете поручить еще двум-трем самым проверенным помощникам. Не больше. Ваша задача – довести до их сведения Указ о национализации. Но это не самое главное. Самое главное – оставить на постах только всецело послушных и лояльных нам Триторов. Постепенно они должны создать видимость того, что на подвластных им предприятиях сложилась тяжелая ситуация. В силу каких-нибудь объективных причин (каких именно – им виднее) доходность предприятий должна сильно упасть. В идеале направляемый в казну доход должен снизиться в пять-десять раз.
– Но зачем?
– Не перебивайте меня, Чизен! Слушайте внимательно, слушайте и запоминайте! Поступления в казну должны сократиться в пять-десять раз. Не сразу, конечно, а так, чтобы не вызвать подозрений в объективности приведших к этому причин. Фактически же доход они должны будут передавать туда, куда вы им скажете и тому, кого вы им назовете. Без лишних вопросов с их стороны.
– Но это же… Это же преступление. Вряд ли они на это согласятся добровольно.
– Конечно, сразу не согласятся. Но вы же Гвардермейстер! Не забывайте об этом! Ваш Гвардерион должен придать убедительности вашим словам, а Триторам добавить лояльности. Кстати, позаботьтесь заранее, чтобы форма и весь внешний вид гвардейцев вызывали страх и трепет. Побольше черного в одежде, какая-нибудь звериная атрибутика. Подумайте сами в этом направлении. Не стесняйтесь внушать страх. Это очень действенное средство. К кнуту добавьте и пряник. Дозвольте Триторам оставлять десятую часть дохода себе. Алчность и страх – каждый сам по себе – чудодейственный эликсир повиновения. А вместе они способны подчинить себе почти любого.
– Почти любого, но не любого. Обязательно найдутся те, кто не захочет подчиниться или вздумает болтать лишнего.
– И очень хорошо! Я даже очень рассчитываю на то, что такие безумцы будут! Вот они и станут для всех роялистами. Свидетели их заговора, я думаю, у нас тоже найдутся. Ведь найдутся же, Чизен? – Конер испытующе взглянул на Вьера.
– Найдутся, – потупив взгляд промолвил Вьер.
– Обязаны найтись! Не можем же мы не выявить ни одного из тех роялистов, о которых вы сегодня так убедительно рассказывали Совету! Вот из этих несговорчивых идиотов мы и соберем тайное общество роялистов. Соберем прямо на каторге или в каменоломнях. Где-нибудь подальше от столицы, чтобы не болтали лишнего. Полномочия для этого у Вас теперь есть. А как закончим с национализацией и с Триторами, начнем подготовку к следующему шагу.
Глава 12. Восемьсот двадцать четвертый у коменданта.
– Оставьте нас!
Поспешность, с которой конвоир ретировался из кабинета, лучше тысячи слов свидетельствовала о вышколенности гарнизона и сложившейся в Крепости традиции быстрого и четкого исполнения команд коменданта. Торн наводил ужас не только на узников, но и на тех, кто призван был их охранять. Нельзя было и помыслить, чтобы хоть что-то в Крепости происходило без его ведома или без его непосредственного распоряжения. Казалось, даже солнце встает исключительно по его команде, и так же по приказу Торна каждый вечер отправляется за горизонт. И любой солдат в гарнизоне был искренне убежден: прикажи Торн небесному светилу зайти на востоке, оно непременно сделало бы на своем заоблачном плацу разворот и послушно зашагало бы туда, откуда появилось утром. Но хвала Всевышнему, у Бена хватало разума не спорить с Создателем и не давать команд, противоречащих Его замыслу о порядке вещей в этом подлунном мире. А может, разум тут был и ни при чем. Просто Торна не занимали дела небесные. Достаточно было того, что здесь, на земле, он сам был почти богом. Богом всемогущим, повелевающим и карающим.
Конвоир, выходя, плотно прикрыл за собой дверь, и они остались в кабинете вдвоем. Комендант Торн расположился в своем излюбленном, видавшем виды кожаном кресле за массивным дубовым столом. Мощные резные ножки подпирали тяжелую столешницу, обитую дорогим зеленым бархатом. Все на этом столе было весомо, солидно, даже монументально. Каменная чернильница, каменные настольные часы с резными бронзовыми стрелками и бронзовым же орлом, распростершим свои крылья над белеющей эмалью циферблата. Каменное пресс-папье, каменное ложе для пера, каменный невысокий сосуд, служивший емкостью для всяческих канцелярских принадлежностей. Но только такие вещи и должны были быть на письменном столе коменданта, который и сам отличался какой-то незыблемой скалистостью всего своего облика.
На зеленом бархате стола среди всей этой канцелярской тверди валялся небрежно вскрытый конверт с императорской гербовой печатью. Само послание лежало тут же, рядом с конвертом. Изящный канцелярский нож с ручкой из слоновой кости, украшенной тончайшей резьбой, которым, судя по всему, и было наскоро вспорото брюхо пакета, еще не вернулся на свое привычное место и сейчас совершал в руках хозяина замысловатые пируэты, свидетельствовавшие о состоянии глубокой задумчивости Торна. Он смотрел на стоящего перед ним арестанта, но мыслями был где-то совсем далеко. Глаза Бена были подернуты дымкой воспоминаний. Они не видели ни арестанта с выжженным на лбу номером 824, ни грязной с потеками крови робы на нем, ни цепей, поддерживаемых дрожащими от напряжения руками. Взгляд его созерцал совсем другие картины, отдаленные от действительности многими и многими то ли километрами, то ли годами.
Сам Восемьсот двадцать четвертый с интересом всматривался в коменданта. Безупречные, залихватски подкрученные кверху усы, идеально, до синевы выбритые щеки, слегка подернутые благородной сединой аккуратно стриженные бакенбарды, ухоженные отполированные ногти… И не только ногти. Он весь был как будто отполирован, вычищен и надраен до блеска. И этот блеск гармонично обрамлялся блеском окружавшей его обстановки. Резная мебель ценных пород дерева, подлинные картины известных мастеров прошлого в массивных золотых рамах, изящная люстра, искрящаяся светом десятков свечей, отражаемым крыльями золотых херувимов и серафимов. Особую гордость хозяина кабинета составляла коллекция холодного оружия, разместившаяся на стене прямо за спиной Торна. Сабли, мечи, кинжалы, ножи, ятаганы с золотыми, серебряными и даже нефритовыми рукоятями, украшенными всем разнообразием драгоценных камней, на какое только способна человеческая фантазия, и тончайшей резьбой, эту фантазию превосходящей. Это оружие создавалось для украшения королевских дворцов. Его блистательным клинкам была чужда жажда крови и ярость сражений. Они рождались исключительно чтобы блистать, отражая и умножая блеск великолепия и величия царских покоев.
Восемьсот двадцать четвертый опустил глаза. Его поразил вопиющий диссонанс между его грязными, сбитыми в кровь босыми ногами и мягким ворсом роскошного персидского ковра ручной работы, на котором они оказались. Как мог он терпеть на себе это жалкое человеческое создание! Он создан был для того, чтобы своим видом ублажать взоры падишахов и эмиров, своим ворсом ласкать обнаженные тела наложниц, возлежащих у ног своего повелителя. Но никак не для того, чтобы терпеть на себе грязного, ободранного, источающего запах пота и камерной затхлости заключенного. Во всем этом была какая-то чудовищная несочетаемость, будто в одном месте и в одно время по какому-то нелепому стечению обстоятельств сошлись два параллельных непересекающихся мира – мир роскоши, изобилия, покоя и мир грязи, страданий, мук и отчаяния. Они не должны были встретиться, но они все же встретились. Здесь, в кабинете коменданта тюрьмы, который меньше всего на свете походил именно на кабинет коменданта тюрьмы.
Восемьсот двадцать четвертый разжал пальцы, и поддерживаемая ими до того цепь, гремя звеньями, гулко стукнула о ковер. Узник с вызовом поднял взгляд на коменданта. Звук падающей цепи вывел Торна из того состояния задумчивой отстраненности, в котором он находился все это время. Он вернул наконец на место уставший от безотчетных метаний канцелярский нож и в который уже раз взял лежащее на столе письмо.
– Цепь на ковер можно было и не бросать. Ваша жизнь сейчас не стоит и десятой его части.