Заботы Леонида Ефремова
Шрифт:
— Ты, Зойка, всегда возьмешь и скажешь что-нибудь такое, что... — не договорил я.
— Ну а если вспоминал, — обрадовалась Зойка, — расскажи мне, как ты вспоминал, где?
— Хорошо вспоминал. По-разному и в разных местах. Дома, на работе, в лес ездил с пацанами — и там тоже, и когда по улицам ходил, — всюду, Зоенька. Я знаю, что ты мой самый надежный человек. И что я могу признаться тебе во всем, и прийти к тебе, когда захочу, даже приползти, если мне будет очень худо...
Это было на самом деле так, и мне не стыдно было все это ей говорить.
Я опять видел потолок, иссеченный
Я опустил руку, коснулся пола, пальцы натолкнулись на книгу. Я поднял ее, прочел название: «Кукла госпожи Барк».
— Мура какая-нибудь или ничего? — спросил я.
Зойка засмущалась:
— Повышаю свой культурный уровень.
Подумала и добавила:
— Вообще-то ничего, захватывающе. — И начала сбивчиво, до смешного серьезно, как на уроке, пересказывать несложный сюжет книги.
И я сразу вспомнил про Зойкины занятия в школе по вечерам, срывы на экзаменах, слезы, отчаяние, долгие перерывы в учебе и какое-то фантастическое упрямство: «Все равно окончу, все равно поступлю в институт». Но вот уже все меньше и меньше остается надежды, что она действительно закончит школу, и все-таки Зойка, кажется, только этим и живет: выбраться, вырваться, доказать соседке или еще кому-то, что и она не просто кондуктор или теперь вот уже парикмахер. Я не верю в Зойкин институт, считаю даже, что он ей ни к чему — измается, попробуй-ка учиться и работать, когда на руках ребенок. Но я молчу, не разубеждаю. Раньше, бывало, когда я советовал что-нибудь на этот счет, Зойка смотрела на меня так, будто я хочу лишить ее самого дорогого.
— А знаешь, милый, — неожиданно сказала Зоя, — у меня новое платье. Хочешь, покажу?
И соскочила с дивана, подошла к шкафу. Какая она стройная, гибкая, красивая.
— Джерси, — сказала Зойка, натянув свою обнову. — Между прочим, очень модно сейчас. Нравится?
— Очень, — сказал я. — Ты в нем такая эффектная, хоть выходи на сцену.
Зойка повращалась, поизгибалась, как манекенщица. Она делала это охотно и весело.
— А вот если бы еще сумочку, да туфельки, — приговаривала Зойка, приподнимаясь на носки, — да еще с тобой под ручку — шик-блеск, закачаешься, — и она засмеялась, а потом присела на край дивана, вздохнула:
— Только вот носить некогда. Замоталась ужасно. Не замечу, как и старухой стану, а там уж куда мне все эти наряды.
Она досадовала так искренне, с таким сожалением вешала платье в шкаф, что я рассмеялся:
— Тоже мне старуха!
Улыбнулась и она:
— А кто же я? Кто, по-твоему?
— Ты? Ты самая обыкновенная...
И вдруг я вспомнил разговор с Катей на кухне и мои слова: «Ты самая обыкновенная фея, не хуже и не лучше». Эти слова уже были мной сказаны. И мне показалось, что я совершаю предательство.
— Кто же я «самая обыкновенная», продолжай, раз уж замахнулся, — услышал я теперь уже
— Ты? — переспросил я. — Да чего ты так рассердилась? Ты самая обыкновенная красавица. И никакого тебе не нужно наряда, кроме вот этого...
— Выкрутился. Я уже знаю, ты это можешь, — сказала она. И вдруг взгляд ее помрачнел, и я понял, что она сейчас скажет то, ради чего мы сегодня встретились и о чем избегали говорить.
— Ленька, тебе хорошо со мной? — тихо спросила она, не глядя на меня.
— Да, хорошо.
— Тогда переезжай ко мне, — и, словно желая опередить мой ответ, начала объяснять мне горячо, даже зло: — Я его все равно не пущу. Пусть живет, где хочет. Это площадь моя, и все тут мое. Его только сын, да и то — сам знаешь, какой он отец.
Зойка теперь уже смотрела мне в глаза, и взгляд ее был прямым, требовательным — да или нет. Я тоже смотрел в упор, но не отвечал ни да ни нет.
— И Венька очень любит тебя, — сказала Зойка. — Тоскует, когда ты долго не приходишь. Он как-то спросил меня: «Мама, а кто нам дядя Леня?» А я сразу растерялась, не знала даже, что ответить.
Потупилась, опустила голову и вдруг заплакала громко, навзрыд, обнимая меня.
— Ну почему ты молчишь?! Скажи мне, ради бога, кто я тебе? Почему мы не можем жить вместе? Чем я тебе не нравлюсь? Я поступлю в институт. У тебя всегда будет дом. Твой дом! Ну скажи ты мне что-нибудь, Ленька!
Все похолодело во мне. Потом бросило в жар. Что-то стало гореть, яриться и корчиться внутри. И как нарочно, назло или в отместку за что-то, или в насмешку, какие-то злые силы именно теперь напомнили мне, как я признался Кате в любви, как писал ей письмо ночью в кабинете электротехники, как шел с букетом гвоздик на свидание и как потом, мучаясь ревностью и стыдом, пришел сюда.
— Успокойся, Зоенька. Зачем так? Не нужно. Я тебе сейчас объясню...
Она перестала плакать. Оттолкнула меня, надела халат.
— Что тут объяснять? Ну что ты хочешь мне объяснить? Что я, дура? Кто я тебе? Все вы такие! Все! Вам только бабу подавай! А кто она, что она — вам все равно. Да зачем ты мне нужен? Ничего ты мне не сделал хорошего. Ничего. Можешь уходить от меня. Не держу.
Я медленно поднялся.
Зоя ходила по комнате от стола к окну и снова к столу с белой скатертью, с бутылкой вина и нетронутым ананасом; его кожура, похожая на панцирь черепахи, лоснилась и отражала (а может быть, это проступал спелый желтый сок изнутри) свет яркой лампочки под оранжевым абажуром. Я подумал о том, что все повторяется: мой первый приход и последний... Зоя еще тогда говорила, что мы, мужики, все похожи друг на друга... Она правильно делает, что гонит меня.
На площадке за дверью кто-то истошно заорал. Так может плакать только ребенок. Венька!
— Веньчик, что с тобой? Почему ты такой грязный?! Ссадина на лбу!
— Ананас! Они мой ананас! Мальчишки! Они убежали! — кричал Венька, размазывая по лицу грязь.
— Подумаешь, ерунда! Пойдем вымоемся. Дома у тебя есть еще целый ананас. Давай-ка возьму тебя на руки. Вот так. Пойдем к маме.
Какой же я все-таки дурак и подлец: Зойка гонит меня так потому, что любит! А как же Венька?!