Заботы Леонида Ефремова
Шрифт:
— Да, в общем, так. Приводи своих ребят, а там посмотрим, на что они способны.
— Спасибо, Федор Васильевич. Разрешите, я пойду посмотрю, что теперь и как тут, в нашем цехе?
— Походи, походи. Изменений мало. Два станка поменяли, верстаки после ремонта, стены покрасили, — иди, посмотри.
Цех и вправду мало изменился, стал разве только посветлее да поуютнее, а так все те же ряды верстаков, и перед каждым рабочим местом все те же маленькие журавлики — железные светильники на тонких ножках; все тот же шумок в воздухе — кто-то что-то пилит, кто-то что-то зачищает шкуркой, кому-то потребовалось просверлить отверстие, а кому-то — постукать молоточком. Все заняты делом. Стоят, сидят, мозгуют с потухшими папиросами в зубах. А дело у них все то же, что и много
Так-то оно так.
Но вон тот носатый парень сверлит свои дырочки с таким отвращением и яростью, как будто мстит кому-то. Воткнет сверло и давит, давит до скрипа, до скрежета, до того, чтобы дым пошел из-под сверла. Скорей, скорей — ни точности тут не нужно, ни аккуратности, никакого творчества — шпарь почем зря, в конвейере все сгодится, лишь бы поскорее прогнать под сверлом эту гору деталей, лишь бы успеть заработать за этот день свои деньги, а там конец смены — и привет, за воротами завода другая жизнь. А может быть, у него все не так, может быть, он работает со злостью по другой причине, по той, по которой и я?..
Вон мое рабочее место, в закутке, лицом к стеночке — ни уюта, ни простора. Лампочка, как у всех, ящик с инструментами, стул. Сосед справа молчит, занят своим делом. То шкурит медные трубочки, то паяет, то цифры наколачивает на корпус прибора, и ни-ни в мою сторону. У каждого своя работа: как умеешь, так и делай. В приятели, мол, не навязываюсь, а если нужна помощь, сам попросишь. Но куда там, разве я мог тогда попросить помощь. Чуть ли не самым лучшим учеником считался в «ремесле», дали пятый разряд по старой тарификации, а такое бывает редко. Пришел в цех король королем. Давайте мне работу по разряду, а не какую-нибудь ерунду. Но дали ерунду — пацан, еще проверить надо. Дали сверлить, и сверлить, и сверлить. Насверлился дней за пять — тошно стало. Пошел к друзьям, с которыми вместе поступил на работу, — тоже сверлят. Отправились к начальнику цеха. К Федору Васильевичу Лапину. Вошли в кабинет, встали по ранжиру, как привыкли, бывало, стоять на линейке в ремесленном: первым — Дьячков, бывший наш комсогрупорг, плечистый, сильный, солидный; вторым — Володька, мой друг, для которого я не Ленька, а Лёпа, и последним — я, самый маленький, но самый возмущенный. Почему? Три года учились, готовились к настоящему делу, и вот дырки, дырки и дырки!
— Во-первых, не дырки, а, выражаясь все-таки научным языком, отверстия, — сказал начальник цеха и уставился на нас, как, должно быть, смотрит цыган на коней. Мы тоже уставились.
— Значит, вы хотите работу пошикарнее? Так я понял?
— Не пошикарнее, а просто какая должна быть по нашему разряду.
— По разряду, говоришь? — начальник прищурился. — Значит, я должен поставить тебя, и тебя, и тебя на такие места, на которых работают у меня люди уже по десять — пятнадцать лет? А не жирно ли будет, мальчики? Ваши разряды — это пока аванс. Понимаете, аванс, или, как говорят, штаны навырост. А вы для меня еще темные лошадки. Кто из вас на что способен — не знаю. Вижу пока только гонор, ясно?
— Ясно, — сказали мы не очень-то стройным хором и пошли работать.
Месяц работаем, другой, — не нравится. Все не нравится — работа, обстановка. И сосед не нравится. Молчит себе, сопит и никакие мои разговоры не принимает. Нет так нет, сиди тут и сверли свои дырочки всю жизнь, а я пойду к начальству правду искать.
И снова мы с друзьями, возмущенные, вошли в кабинет, выстроились по ранжиру.
На этот раз Федор Васильевич закурил, помолчал, предложил сесть.
— Ну как, что же мне с вами делать? Я и вас понимаю, а с другой стороны — мне нужны люди больше всего именно на тех операциях, которые вы уже освоили. А вам нужен рост, интересная работа, денежные перспективы и прочее такое — тоже понимаю.
— Еще бы! — сказали мы теперь уже довольно стройным хором и, как говорится, удалились на совещание. Совещались долго. Решили бросить жребий. Выпало мне. Вот тут-то все и началось.
Я понимал, какой выпал мне счастливый жребий, гордился и никак не мог не прихвастнуть. Всем знакомым и даже малознакомым я рассказывал, что меня направляют в экспериментальный цех. Одни удивлялись, другие поздравляли, желали удачи, третьим, например моему соседу Костику, было все равно, или он делал вид, что ему все равно.
Чем-то я ему не понравился с первого взгляда. Может быть, тем, что сунулся ему подсказывать, как лучше паять мелкие детали, или тем, что все время ворчал на свою работу. Так получилось, будто Костику работа в самый раз — он молчит и делает что надо, он нигде не учился, прямо из школы в цех, и работает здесь уже лет восемь, а то и больше, и все на тех же операциях; ему все в самый раз, а вот мне, обученному, все тут простовато. Не для пятого разряда — дырки сверлить да паять всякую ерунду. И вообще — разные мы.
Он по утрам приходит тютелька в тютельку, а я или раньше, или с опозданием. Он как заладит напильником «швыр» и «швыр», так и будет швыркать от и до, пока смена не кончится или пока не сделает все до последней детали. А я рванусь вначале, будто гонится кто за мной, вспотею, обгоню всех на какое-то время, и когда останется до конца всего ничего, детали две или три, тут уж я больше не могу, не хочу, ненавижу, противно даже думать о работе, и вот волыню и волыню — дальше некуда.
Костик — сама точность, педантизм. Раздражал он меня этим ужасно. Все инструменты у него всегда на месте, под рукой, всегда лежат на каких-нибудь специальных подставочках или каждый в своем ящике, все сверла воткнуты, как иголки у заботливой хозяйки в подушечку — в специальный металлический сверлохранитель, торчат из квадратной алюминиевой колобашки, каждое сверлышко в своем гнезде. А у меня все нужно искать, или в самый острый момент приходится идти в инструментальную кладовую и обменивать номерок на сверлышко или на что-то такое, что у Костика наверняка есть в его личном пользовании. Он мне сразу отказался давать хоть что-нибудь из своих запасов. «Ты уж сам заводи, — сказал он. — Я к своему инструменту привык».
Все у нас было разное, и даже обедали мы по-разному. Как только приходило время обеда, он разворачивал газетку, доставал здоровенные бутерброды с колбасой, вынимал из ящика алюминиевую кружку, клал туда четыре куска сахару, шел к титану, возвращался вперевалочку, помешивая в кружке ложечкой, садился на высокий табурет перед верстаком и начинал шумно и с наслаждением есть. Жует, бывало, медленно, вдумчиво, только скулы похрустывают. А я ем на скорую руку, как и где придется.
Нет, не сошлись бы мы с Костиком, если бы не тот случай... Вернулся я из экспериментального как побитая собака и думал, все на меня набросятся после моей неудачи, засмеют, а особенно мой бывший сосед. А он встретил меня так, будто и не было ничего, не было никакого моего перехода туда-сюда...
— Привет, Костя, как ты тут? Все на том же месте?
— Привет, Ленька, все на том же.
— И все те же дырочки-заковырочки?
— Все те же.
Костя смотрит как будто издалека, как будто узнает и не узнает. Поглядывает на мой галстук. Я теперь не свой, пришел откуда-то оттуда... Начальник. А вот он как сидел на своей табуреточке, так и сидит, как сверлил свои дырочки, так и сверлит. Он всегда здесь был, есть и будет, а я вроде беглеца, вроде искателя удачи. А может быть, мы просто оба так изменились, что нужно начинать все заново? Заново доверчивость, признание, заново все. Обидно, что он нисколько не обрадовался встрече со мной. Ну посмотри мне в глаза! Ну улыбнись!