Заботы Леонида Ефремова
Шрифт:
— Жиклер с виду простенький, — говорю я, показывая детальку, — а изготовить его довольно сложно, — надо выточить поточнее, тут и буртики, и канавки, и резьба, и накаточка, и фаски, и шлифовка, и, главное, сложно высверлить вот это отверстие; оно ведь тоненькое, длинное, калиброванное. От него зависят точные порции бензина, если меньше — недобор мощности.
— Бедная смесь, — подсказывает Лобов.
Молодец. Все знает.
— Вот-вот, бедная смесь, — соглашаюсь я, — а если больше — богатит. Дыму много, а толку никакого. Хитрая вещь. Умная.
Потянулись
— Поехал я на Щучье озеро и едва вернулся, — говорит Штифтик, присев рядом со мной на корточки. — Не тянет, хоть застрелись.
У Штифтика топорщились волосы на макушке, должно быть, он их так и не пригладил после сна. Хороший он парнишка, вдумчивый, открытый и какой-то совсем свой. Может быть, потому еще он мне кажется таким, что любит велосипед с мотором и дальние поездки, вроде меня, мы с ним как будто родня.
— От Щучьего, говорят, теперь осталось одно название, ты зачем туда поехал? — спрашиваю у Штифтика.
— Да так просто. Переночевать на берегу, — отвечает он, а я почти не слышу его, думаю о Бородулине. Вот спросить бы его сейчас. При всех спросить.
— Глеб! Где ты был в субботу вечером?
— С ребятами, — отвечает он и вытягивается в полный рост, по стойке «смирно». Никогда раньше он этого не делал.
— С ребятами, говоришь? — я начинаю вскипать. — С какими ребятами?!
— С нашими, с какими еще?
Лобов, Штифт, староста, все помалкивают. Одни удивленно, другие как будто что-то знают и молчат. Я повышаю голос:
— С какими?! Назови!
— С Андреевым был.
— С Андреевым?! — переспрашиваю я. — Андреев, ты был с ним?
Андреев кивает.
— С Лобовым был!
— Лобов, ты был с ним?
Лоб тоже согласно кивает. И Штифт кивает.
— Врете! Где вы были?
— Сначала в кафе ходили, потом в кино. На последний сеанс, а потом к Лобову в Александровское поехали.
Это говорит мой староста. Мой честняга. А в глазах обман.
Что же тут происходит, черт возьми?! Неужели я ошибся? Я горячусь, как дурак, а меня не понимают. Да ведь в том-то и дело, что понимают. Вижу, что понимают. Смотрели бы по-другому, галдели бы по-другому, закидали бы вопросами, а тут молчат. Ждут! Неужели успела сработать круговая порука? Этот неписаный закон всех подростков — молчать, хоть умри. Все за одного! Все на одного! Как с Дульщиком. Как в снежки. Сейчас они за Бородулина. И против меня. Невыносимо видеть сразу столько лживых глаз.
Саня все еще смотрит на меня чуть не плача. Ему трудно сдержаться, он порывается что-то сказать. Я знаю. Он хочет сказать правду: говорить правду такая же его потребность, как дышать, любить кого-то, желать всем добра. Но если он скажет, то по мальчишеским законам он предатель, Дульщик, и все его будут презирать, и, может быть, даже поколотят. Саня вот-вот не сдержится и выпалит все, что знает. Я останавливаю
— Не нужно, Санечка, я сам...
Но уже поздно.
— Они все врут, Леонид Михайлович, — говорит Саня медленно и отчетливо.
Глеб Бородулин меняется в лице. Он зло смотрит на Саню и на меня тоже. Или это только кажется мне? А может быть, это не злость, а страх или раскаяние. Запутался и всех запутал. Саня не врет. Я не ошибся. То был Глеб. Каким же судом мне его судить?
— Так, значит, где ты был в час ночи?
Глеб недолго помолчал, бросил взгляд на Саню и все-таки не сдался:
— С ребятами!
— Где вы были? На Обводном?
— Сначала в кино ходили, потом в общаге.
— Врете вы!
— Да что вы, Леонид Михайлович, — сделал ангельскую рожу Лобов.
— А в чем дело? Что произошло? — с искренним недоумением спросил чистенький, аккуратненький маменькин сыночек Игорь Жданов. Никогда он ни о чем не знает.
— А то произошло, что вот этот человек ударил меня камнем по голове. А вы все трусы! Один лишь Санька не побоялся сказать правду. Предатели! Вранье в ваших лицах. Трусость и вранье.
И я вышел из мастерской, хлопнув дверью.
Так нельзя, Леонид! Мастер не должен срываться. Ты хотел их научить, а сам... Куда ты спешишь? К начальству? Жаловаться? К директору, что ли? Да нет же. Это пустое. Ты вспомни те дни, когда только еще начал работать мастером, свою самую первую группу (а в общем, они все оказываются первыми, какую ни возьми), вспомни самый первый срыв. Ты раскричался и тоже хлопнул дверью, и побежал по лестнице как очумелый. Хорошо, что тебя остановил Черчилль, этот толстый, с виду страшный, пучеглазый преподаватель спецтехнологии. Много поколений училось у него уму-разуму, ты тоже. И когда был ремесленником, и позже, когда стал мастером.
— Куда это ты, Леонид, с таким лицом? — остановил он тебя тогда. — Уж не жаловаться ли на своих ребят? Имей в виду, ты тоже меня когда-то доводил до ручки, все вы хороши, и я в первое время бегал жаловаться на вас. Только все это без толку. Начальство порядок наведет на час, а уважение потеряешь навсегда.
Осталось мне тогда только разреветься. Верил им, разговаривал с каждым, как с другом. И вот все впустую.
Сейчас я никого не хочу видеть. Ни начальства, ни учеников, ни друзей. Надо покруче, пожестче, а не так — с лаской да от сердца. Наплевать им на твое сердце.
— Леонид! Леонид! Ты что это людей не замечаешь?
— Здравствуй, Майка. Прости, задумался.
— Так можешь и лоб расшибить.
— Уже расшиб.
— А что такое?
— Да так, ничего. Ты придешь ко мне на собрание?
— А у тебя оно сразу после уроков? Приду, раз обещала, не волнуйся.
Я пошел дальше по коридорам училища, оставив Майку в недоумении.
Как истошно орет звонок, как будто сирена на военном корабле.
— Леонид! Леонид Михайлович! — Кому-то я снова понадобился. — Леонид Михайлович! Леня!