Заботы Леонида Ефремова
Шрифт:
Маленький скоростной сверловочный станок работал бесшумно. Тонкое длинное сверлышко плавно впивалось в серебристый металл. Иногда его уводило вбок, пришлось поменять призму, взял более удобную, с разными желобками, чтобы деталь улеглась понадежнее. И все-таки нет-нет да и уводило сверло от центра, пришлось сверлышко переточить, чтобы поровнее были его скосы. И пошло как по маслу.
Кусочки хрупкой стружки прыгали в сторону, попадали на пальцы, неожиданно обжигали, словно кололи иголкой, и сваливались на станину и на пол. И чем больше становилось готовых деталей,
В каждом моем движении появились легкость и плавность. Я то вдруг начинал напевать, то неожиданно ощущал прилив доброты и любви ко всем на свете и даже к угрюмому слесарю, не поверившему в меня при встрече. Я поворачивался к нему и готов был поговорить о погоде или просто улыбнуться. Я чувствовал, что не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра этот слесарь, да и все четверо стариков, будут разговаривать со мной на равных, станут, может быть, даже друзьями.
И вот уже принимает мастер мою работу, замеряет штангенциркулем и откладывает одни детали в одну сторону, другие — в другую.
Я смотрю на кота, он жмурится, подмигивает мне с окошка и наблюдает за руками мастера. И что он так долго, так въедливо проверяет эту ерундовскую работу? Еще одну отложил, еще, — вот уже последняя брошена на верстак справа от моего наряда.
— Вот эти еще ничего, — показывает мастер на маленькую кучку слева, — а вот эти все запорол, — негромко, почти шепотом говорит он. Но тихий голос его вдруг начинает шириться, расти, гудеть, он заполняет весь цех, врывается в уши криком: «Все запорол».
— Я же тебе говорил, не спеши. Входное отверстие на месте, а выходное с перекосом — значит, призмочку не так подложил, не проверил, не удостоверился несколько раз. Отверстие должно быть там, где положено, а не где вздумается. Теперь исправляй как знаешь, химичь как хочешь, других таких заготовок у меня нет и не будет, а работа из-за тебя остановится.
И мастер ушел, хлопнув дверью. Я потянулся к наряду, подрагивающими пальцами взял листок, на котором были написаны моя фамилия и разряд, перевернул лист, сел на стул и опустил голову.
В цехе стало-еще тише, и ни одна голова не повернулась в мою сторону. Это было похоже на приговор. Отчаяние во мне сменялось тупым чувством безразличия. Сидел и думал: «Ну и пусть, даже к лучшему... Чертовы гайки подвели, привык давить, не думая и не глядя — десяток, сотню, тысячу, ну и пусть теперь смеются надо мной, или издеваются, или злорадствуют, мне все равно...»
— На, закури, бывает, — услышал я голос моего соседа в очках. Ко мне протянулась его рука с надорванной пачкой «Беломора». И эта пачка «Беломора» согрела, обрадовала меня чуть не до слез.
— Теперь слушай, — сказал Иван Никифорович. — Высверли отверстие побольше, нарежь резьбу в запоротых деталях, сделаешь пробки из алюминиевого прута и высверлишь все заново. Это, конечно, не совсем то, что нужно, но тебе ничего не остается делать.
Три дня я возился с переделкой, оставался после работы. В наказание мне все это за спешку, в испытание... Боялся еще раз напортачить, не уверен был даже
Предчувствие каких-то новых испытаний не оставляло меня, и к новому заданию я приступил с чрезвычайной осторожностью.
Надо было вырезать по размерам, согнуть и склепать дюралюминиевые листы. Каждое движение я продумывал, взвешивал, прежде чем решиться на исполнение, — даже удары киянкой, легким деревянным молотком, моя рука совершала с недоверием к прежнему опыту, а ведь когда-то я гнул свободно любые листы в любую форму. Такая моя осторожность нравилась и не правилась мастеру, да и мне самому она была не по душе, неестественной, — слишком напряженно я себя чувствовал. Работать все-таки надо весело, непринужденно, даже когда приходит трудное дело.
Я затянул мою очередную работу, так затянул, что и для экспериментального цеха, с его относительно свободными нормами времени, это было чересчур. Мастер остался доволен моей работой, но сроки его рассердили, и, поручая мне новое дело, он сказал:
— А теперь даю тебе самое серьезное задание. Надо и опиливать, и сверлить, и прессовать подшипники, в общем полная сборка — все тут есть. Уж постарайся теперь показать, на что ты способен. Что не ясно — сразу ко мне. Не затягивай, приступай немедленно.
Прибор, измеряющий высокие температуры, с виду напоминал большой утюг на подставке. Ко мне пришла целая партия. Сначала надо было опилить каждый корпус, потом разметить по чертежу, потом сверлить, прессовать подшипники, валики, шестерни — одним словом, заниматься сборкой.
Если бы я в самом начале получил такую работу, я, наверно, запрыгал бы от радости или напыжился бы от гордости и побежал всем хвастаться. Теперь, конечно же не без гордости и радости, но все-таки спокойно приступил я к своему новому ответственному делу. Начал с опиливания.
Опиливать я любил всегда и, как только принялся за дело, вспомнил училище, услышал голос нашего мастера: «Начинайте, поехали!» — и знакомый, ровный шум. Вперед-назад, вперед-назад. Тот, кто ни разу не брал в руки напильника, не представляет, что это за жесты, как работают мышцы всего тела — от ступней до шеи. Руки только удерживают напильник, направляют его ход, ощущают толщину снимаемого слоя металла, руки — рычаги, к которым прикладываются усилия всего тела работающего человека. И властное, энергичное, осмысленное это качание над деталью, зажатой в тиски, всегда было мне по душе. Я радовался работе каждой мышцы, каждой косточки, я удивлялся сам себе, слаженности всего организма, и мысль и сердце мое работали в такие минуты веселее, точнее, ярче обычного. И когда, бывало, мастер хвалил мои руки, я принимал эту похвалу как заслуженное на самом деле.