Заботы Леонида Ефремова
Шрифт:
Оборачиваюсь. Высовывается из дверей своего кабинета Станислав Игоревич Грушин, или попросту Фрукт, как его прозвали. Наш новый преподаватель спецтехнологии. Вместо Черчилля. Тот ушел на пенсию, «в расход», как невесело шутит он, а Фрукт поступил к нам сразу после института, по особой рекомендации. Рекомендация-то у него особая, да вот не особо пока знает он свое дело. Чего только не оставил ему в наследство Черчилль: наглядные пособия для каждого урока и по каждой теме, всякие простенькие и заковыристые самоделки, наборы инструментов, работающие станки с разрезами и вырезами
Вот в чьи! То одно ломается, то другое. Ну, что там опять?
— Слушай, Леня, сегодня какая-то иностранная делегация приедет, а у меня токарный опять не работает. Взгляни, пожалуйста. Я бы сам, да знаешь, не в том костюме.
— На работу надо бы являться именно в том, — сержусь я, входя в кабинет.
Все тут как прежде: и таблицы режимов резания на стенах, и световое табло, и шкафы вдоль стен, полные наглядных пособий, и все, в общем, вроде бы по-старому, да все не так, как было. Воздух не тот, столы стоят неровно, и ничего на них нет, ничего не подготовлено к началу занятий, как это было у Черчилля.
Подхожу к станку. Он стоит на возвышении, на самом видном месте, рядом с преподавательским столом.
— Вот здесь что-то, в коробке скоростей, кажется сухарь полетел, — говорит Фрукт и, как экскурсант, суетится вокруг станка. Меня раздражает его мельтешение.
— У тебя сегодня моя группа, — говорю я, — они, между прочим, слесари. Вот и заставил бы ты их разобраться.
— Да ну, еще напортачат.
— Чему же ты учишь их тогда? — разозлился я.
— Ну, сам понимаешь, Леня. Это же особый случай, иностранцы приедут.
— Нет, не стану я смотреть станок. Пусть делают сами. Это им и теория и практика — сразу все. Пока. Мне некогда.
И я пошел к выходу, но вдруг вспомнил, что хотел сегодня подъехать к Фрукту, чтобы он разрешил в этом внушительном кабинете провести родительское собрание. А теперь еще заартачится.
Оборачиваюсь и говорю:
— Я хотел у тебя попросить кабинет для собрания...
Фрукт не успел ответить. Навстречу мне повалили ребята из моей группы. Первым шел Лобов, он чуть не столкнулся со мной, но отскочил в сторону, пропуская меня, и все посторонились, один за другим, как-то особенно внимательно и настороженно глядя на меня. И смотрели они тревожно, будто каждому хотелось что-то сказать мне.
Но я их опередил — не глядя ни на кого, бросил сухо, как чужой:
— Отремонтируйте этот токарный станок, а я потом проверю. Ясно?
Мальчишки хором ответили:
— Ясно!
— Ясно-то им ясно, — слышу я голос Фрукта за своей спиной, — только я им все равно разбирать станок не дам.
Я остановился и поворачиваюсь лицом к Фрукту:
— Это почему же?
— А потому. Доломают!
Ребята шумно рассаживаются за столами. Я знаю, что они не любят
— А ведь верно! Эти архаровцы ни в чем не смыслят. Им лишь бы морду кому-нибудь начистить. Давайте-ка, Станислав Игоревич, мы сами посмотрим, что там в станке, а эти деточки пусть пока в крестики-нолики поиграют...
Я понимал, что обидел ребят. Они видят, я сейчас не хочу иметь с ними дела, даже не смотрю в их сторону. Молча включаю станок, прислушиваюсь к его гуду, проверяю одно, другое. Первым встает из-за стола и подходит ко мне Андреев.
— Может, что-нибудь с самоходом? — спрашивает он тихим голосом.
Потом подходит к станку Штифтик, за ним Лобов, оба Савельевых... Постепенно вся группа окружает станок. Морды у всех виноватые.
— А вы червяк посмотрите, — робко советует Савельев-старший.
«Близко, близко, — думаю я. — А ну-ка, кумекайте».
— А может быть, там что-нибудь с этим, ну, как его... — тужится и не может вспомнить, и никогда не вспомнит ленивый, сонный толстяк Савельев-младший...
Я молча работаю, никому не отвечаю, ни на кого не смотрю, будто знать их не хочу.
— Ну ясно, скорости! — вдруг вскрикивает Лобов и, хлопнув Савельева-младшего по макушке, восторженно вопит, будто открыл Америку: — У вас не переключается со второй на третью! Или здесь где-нибудь поближе рвануло стопор!
«Молодец, Лобешник, — думаю я. — Толковый будет ремонтник». И сразу на сердце теплеет, и нет уже былого раздражения, и нет уже злобы на ребят. Но я еще говорю сухо и сурово:
— Ты, Лобов, догадался, ты и справляйся. А вы ему помогите! — и отошел от станка, по-прежнему ни на кого не глядя.
Но ребята сразу почувствовали, что я на них уже не сержусь. С каким жаром они взялись за работу! Каждый старается перещеголять другого. Каждый подает советы. Каждый хочет все сделать сам. А я сажусь на стул и, пользуясь тем, что все их внимание устремлено на станок, поглядываю на них, и на сердце теплеет и теплеет.
Черт знает, чего в них больше: хорошего или плохого? Сколько в их душах живет всякого: от нервного, замкнутого и угрюмого — до полной, совершенной чистоты и раскрытости, до полной беззащитности и неуверенности в себе.
Я оставил ребят и вышел из кабинета.
Глава третья
В этот день я почему-то был нужен всем: подремонтировать, подкрасить, посоветовать, подбросить, — непросто быть человеком на подхвате. И что за планида такая у мастера: всем кажется, что он бездельничает, пока группа на теории. Одному лишь мастеру по-настоящему известно, что означает его безделье. Завертелся, закрутился в колесе всяческих дел. Но сегодня это даже хорошо. Никогда еще я так не ждал и не страшился собрания, как в этот раз. Как будто какие-то вихревые силы все больше разрастались и нарочно мутили душу. Переволнуюсь, а уж потом будет полегче. Скорее бы прорвался этот нарыв.