Забытые смертью
Шрифт:
Александр ходил со стариком в тайгу и там познакомился с местными бабами, приходившими в лес за грибами и ягодами.
Одна из них, толстуха Ольга, была настырнее других и сумела затащить его к себе в гости.
Вначале он и не предполагал для себя ловушки. Но однажды, выпив с нею, расслабился. Тут-то и попался на мужичьей похоти, проснувшейся не ко времени.
Три года жил нормально, баба считалась с ним, уважала, пока не перешел в ее избу. Да и то лишь потому, что после смерти отца боялся одиночества.
Ольга этим и воспользовалась. Сама забрала его к себе. Растормошила,
Вскоре он перестал обращать внимание на ее выходки, оскорбления. Считая, что человек низкого пошиба на иное не способен. Бабу забавляла его интеллигентность, и она решила выбить эту придурь из сожителя окончательно. И сначала изредка, потом все чаще отвешивала пощечины, оплеухи, когда он делал что-то не по нраву ей.
Однажды он заявил Ольге, что она прескверно готовит, и отказался есть уху из нечищеной рыбы. Сожительница рассвирепела и вылила уху в лицо Александру.
Он вышел из-за стола, стал собирать чемоданчик. Ольга тут же предъявила счет за проживание и прочие житейские и интимные услуги.
Крыть стало нечем… Попался на обязанности, от которой его всегда предостерегал отец.
Ольга не промедлила. Вытащила примирительную поллитровку. И наутро он сам не мог понять, почему его чемодан стоит на виду открытый.
А унижения и побои не прекратились. Баба только во вкус вошла…
И вот тут-то сожителя сперла у нее из-под носа бригада лесорубов.
Ольга решила вернуть его во что бы то ни стало. И на следующий день, не дождавшись возвращения, запрягла коня в сани, поехала к лесорубам отнимать свое…
Конечно, ни в палатке, ни на деляне никто не ждал Ольгу. Бригада работала с рассвета. Да так, что тайга гудела.
Ольга подъехала ближе и ахнула. Ее сожитель уже освоился. И обрубает сучья, ветки с поваленных деревьев, ловко орудуя топором. Он даже не видел бабу, не оглядывался.
— Эй ты, мудило! А ну вертайся домой, паршивец! — ухватила мужика за локоть. Тот от неожиданности топор выпустил. Глянул на Никитина, моля о помощи. Федор понял. Подступил вплотную и гаркнул так, что с еловых лап снег сугробами посыпался:
— Ты, мать твою блохи жрали, что тут забыла? Иль не знаешь, что сюда посторонним нельзя возникать?
— Я жена его! — открыла рот Ольга.
— Пшла вон отсюда, барбоска лохмоногая! Ишь, жена из-под забора! Да таких до Москвы раком не переставишь. Чеши отсюда! — заорал так, что конь из упряжи вывернулся.
— Чего орешь? Я не к тебе, к своему приехала! А ты закройся! Не то живо управу сыщу! — вырвала кнут из-за пояса и тут же, не успев опомниться, слетела с обрыва в сугроб вниз головой. Завернувшаяся юбка заголила толстый зад. Мужики, глядя на бабу, животы надорвали со смеху.
Ольга еле выбралась из сугроба. Она уже не решилась подойти вплотную к сожителю. Звала из саней:
— Санька! Сколько ждать тебя буду? Ну, подурили, и будя! Вертаемся домой.
Мужику надоел ее зов. И, набравшись смелости, ответил громко, так, что конь удивился, поверил, что в хозяевах у него мужик был:
— Пошла в жопу! Чтоб больше я тебя никогда не видел, дура!
Ольга злобой зашлась. Но поняла — тут она не у себя дома: в первый раз пинка схлопотала, во второй чего похуже получить сможет и, стеганув коня, поехала в село уже не сожительницей, а бабой-одиночкой.
А через неделю, приехав в село за хлебом, выдержал бригадир натиск Никиткиной бабы. Та к Федору подступила с ружьем сбежавшего мужика. Грозилась пристрелить, как собаку, за то, что он — разбойник и вор.
Уж чего только не услышал о себе Никитин. Окажись у него нервы послабее, не донесла бы баба себя обратно в дом. Уж как ни обзывала, чего ни пожелала, кляла на чем свет стоит. Грозилась засудить и засадить на самую Колыму.
— Что пугаешь, малахольная? Иль тут лучше, чем на Колыме? Да с моей деляны даже смертник смоется. Предпочтет расстрел. У меня все такие, как твой бывший, вкалывают! Потому что жить с тобой все равно что десяток повешений и сто расстрелов пережить. Уж коли мы через такое прошли, Колыма сущим раем покажется. Ты кого-нибудь этим трухнешь. Но не нас! Поняла? Бочка с дерьмом! И отвали, пока не напихал тебе за него и за себя! Не доводи до греха! Слышь, ты, гнилушка вонючая! Брысь! — шагнул, сбив бабу в снег. И, вырвав из рук ее ружье, отнес участковому. Тот понятливо улыбался, приняв боевую единицу.
Федор ничего не сказал полутезке о встрече в селе. Не сознался, отчего до самой ночи дрожали, как в ознобе, пальцы его рук.
«Зачем бередить? Ведь это напоминание не просто расстроит, но и унизит мужика. Ведь жил с нею. Делил хлеб и соль. Было и общее, дорогое. Как и у меня когда-то. Пусть заживает боль от времени. Не стоит сыпать на нее соль», — думал Федор. И от всей встречи лишь главное сказал Никите:
— Ружье твое у участкового. Все в порядке. Он его по акту принял.
Никита приготовился выслушать неприятные подробности. Покраснел. Голову вобрал в плечи. Но Никитин уже отошел от него. И не оглянулся.
Никита вздохнул с облегчением. Молча поблагодарил бригадира за сдержанность.
Через полгода оба мужика уже и сами умели постоять за себя. Окрепнув морально, попривыкнув к работе и высоким заработкам, они и с людьми держались увереннее. Научились отстаивать свое имя и званье не только словом.
Оба спокойно бывали в селе. Не раз. Виделись с бывшими бабами. Те своим глазам и ушам не поверили. Их ли это мужики?
Александр, ко всему прочему, насовсем от выпивки отвык. Его теперь и узнать стало трудно. Загорелый до черноты, он раздался в плечах, стал жилистым, крепким, словно скульптура из красного дерева. Куда делась его анемия, медлительность движений и мысли, словно ветром сдуло. Он быстро соображал. Никитин приучил его и на жестоком морозе спокойно растираться снегом докрасна, делать пробежку перед сном, пить горяченный, «с ключа», чай. Работать по двенадцать, четырнадцать часов в сутки, а спать не более пяти часов.