Зачарованная величина
Шрифт:
В сравнении с бесприютным доном Луисом, не имеющим где приклонить главу, священником поневоле, который кланяется грандам, исходя чернильными слезами просьб и унижений, его племянник на земле Латинской Америки, дон Карлос де Сигуэнса-и-Гонгора, находит воплощение своему блистательному жизненному идеалу. Выученик иезуитов, он в семнадцать лет кропает на досуге первые стихи и покидает орден ради занятий в университете. Позже получает кафедру астрологии и математики. Публикует книгу за книгой, и названия одной из них — «Беллерофонт {149} математики против Химеры астрологии» — уже достаточно для поэмы и заранее обеспеченной симпатии. Его биография изобилует аппетитнейшими малоизвестными деталями вроде того, что Людовик XIV устроил в Париже званый вечер, дабы иметь возможность видеть дона Карлоса в числе приглашенных. Он исследует древнее население
Если для автора популярного тезиса барокко — это искусство контрреформации, то как не видеть, что в самой гуще баталий в защиту Рима стоят «Упражнения» {150} с их верой в силу воли, способную сохранить напряженность performance [27] , двигаясь к цели путями очищения? «Акт понимания служит мышлению, — читаем в „Упражнениях“, — как акт волеизъявления — действию» {151} . Здесь чувствуется доверие к форме, которой предназначено вместить сущность, изначальное обожествление этой формы, любви к видимому, но разве воля может воздействовать иначе, нежели посредством видимого? То же — в понятии adiciones [28] {152} , где недели, кажется, следуют друг за другом, поглядывая назад с бдительностью хищника. Да и в самом начале, в основании «Упражнений», — в двойной зависимости, двух концентрических соподчиненных кругах. Человек создан для Бога, как «все другие твари на лице земли созданы для человека». Человек — для Бога, если наслаждается всем сотворенным на том пиру, венец которого — Бог. Жанр литературного пира, неистощимого перечисления плодов земли и даров моря уходит своими праздничными корнями в эпоху барокко. Попробуем же с помощью платереско {153} двух континентов воссоздать одно из таких празднеств, которыми правит столь же дионисийский, сколь и диалектический порыв поглотить сущее, усвоить, сделать своим внешний мир, прошедший через преображающее горнило уподоблений.
27
Достижение, исполнение (фр.).
28
Прибавки (лат.).
Первый в этом ряду тянущих тончайшую нить традиции — каноник из Боготы Домингес Камарго, который готов язык проглотить и взмахивает салфеткой, снимая капельку лакомой слюны:
…кондитер столь умело изобразил пернатых, что по зале при виде их салфетки запорхали.Чтобы в гроты искусства склонились ветви природы, веселым приветом от Лопе де Веги вплывают капуста и баклажан. Немного радующей глаз зелени среди мясных блюд, которые золотит и преображает пламя:
Краски сада оттеня, баклажан синеет грузный, и сияет лист капустный, как пергамен, друг огня.Пышущий преизбытком золота кордованец дон Луис вносит еще одну диковину — оливки, которые добавляют к вторгшейся на столы природе свою двойную — полуприродную, полуискусственную — суть:
…здесь, белорунным отданный отарам {154} , цветущий луг вмиг обратился старым, едва прикрыт истоптанной травою; там из маслин жмут золото живое и, вязы лозамиНо к стольким баклажанам, капусте и оливкам нужна, наверное, хоть капля масла, которое и несет в своей ангельской обсидиановой лампадке сестра Хуана, помогая природным веточкам и черенкам одолеть густое масляное море:
…немеркнущий огонь священных брашен {155} , что вовсе не угашен, но лишь упитан тою чистой влагой, которой плод минервиного древа {156} , тяжелым гнетом удручен в давильне, сильней исходит, плача все бессильней.Следом из монастырского затишья является со своей единственной известной нам поэмой фрай Пласидо де Агилар {157} , предлагая несравненный замороженный грейпфрут:
…желтеет грейпфрут, писанный Помоной старик, чей вид, увы, малоприятен: весь из наростов, ямин или пятен.Как при вступлении в тему капусты и баклажана, здесь вновь возникает Лопе де Вега с одетыми в панцирь крабами, противостоящими вторжению огня всей своей белоснежной мягкостью и совершенством:
Не разом осушаемые створы улитки, к рифу жмущейся упорно, а задом пятящийся краб, который слепит, как пламя солнца или горна.Выказывая учтивость и тем самым признавая превосходство, мы вручаем пальму первенства Леопольдо Лугонесу {158} , ведущему родословную от золотого века барокко и убеждающему — барочный дух необходим искусству поныне.
И в честь того, что с нами — лучший друг, несут румяный плод тончайшего искусства, большую курицу, и, пламенный как чувства, щекочет ноздри нам раззолоченный лук. Опять посреди нас графин как довод веский, и, комментируя утехи, кот залез под стул и внятно подаёт жеманный голос, клянчащий обрезки.Но пора уже внести вино и открыть дорогу широкой волне барочных заимствований, начиная с сухих и тонких французских вин, этого эликсира изысканнейших частиц, привезенного к нам Альфонсо Рейесом {159} после одного из многих путешествий, за которые мы не устанем его благодарить:
С крутым султаном, с перевязью шитой — огонь любви и громовой набат — лансе обходит строй шато-лафита, как маршал, принимающий парад.Дабы положить конец лакомому соревнованию плодов, рожденных по разные стороны двух океанов, со своим наречием скругленных углов и точеных фризов вновь является «Арагонский аноним», чтобы подать стекленеющую влагу и серебристую мякоть груши, эту вкусовую ноту, сорванную смычком в бесподобном финале:
Из-под белеющего покрывала весеннего цветенья уж грушевая завязь проступала, едва видна снаружи, так молода и столь высокородна, что мнилась первой фрейлиною груши.Словно бы репетируя прообраз вознесения и заранее приучая к различиям уходящего в облака дыма, является неизъяснимый и непременный табак, принесенный на пир бесценным очевидцем, составляющим сегодня искомую и надежную славу нашей поэзии, Синтио Витьером:
…что за благословенье {160} душистый мир безгрешного огня открыл и стер своею краткой лаской? Он входит в ночь, всплывая из забвенья, и мной живет, расхитивший меня…