Заимка в бору
Шрифт:
Опомнились мы только, когда ворвались в кухню.
– Что-то скоро вернулись, храбрецы? – улыбнулась кухарка, заметив наш перепуганный вид.
– Шаги на лестнице услыхали? Это барыня плохо себя почувствовала на балу и вернулась домой…
Учебный день в Барнаульском реальном училище начинался без четверти девять утра. Швейцар звонил, и 300 реалистов строились в ряды по классам в актовом зале на втором этаже. Серые брюки и серые тужурки с двумя блестящими пуговицами на воротниках, кожаные черные ремни с медными бляхами и буквами Р. У. И. Н. II делали всех однородной серой массой. Классные надзиратели обходили и ровняли ряды. Все стихало. В коридоре раздавались торопливые мелкие шаги директора статского советника Голандина, и он входил всегда как-то правым плечом вперед, немного боком. Мельком взглянув на притихшие ряды, он кивал классному надзирателю:
– Начинайте молитву!
Дежурный Даев! – командовал классный надзиратель. Мой сосед по парте, очередной дежурный, бойко вышел из рядов и направился в угол перед строем, где висела небольшая икона.
– Отче наш, иже еси на небесах… – начал он громко читать молитву, то и дело крестясь и кланяясь. Директор делал на груди короткие кресты сложенными вместе тремя пальцами правой руки. Младшие классы тоже крестились вслед за директором, не спуская с него глаз. Старшие классы стояли, опустив руки по швам, только несколько реалистов, сыновья священников, тоже крестились.
Дежурный закончил молитву, и училище запело, не особенно стройно к огорчению нашего учителя пения Ракина:
– Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние…
Директор отходит на несколько шагов к стене около дверей со скрещенными на животе руками. Первый проходил мимо него дежурный, который читал молитву и старательно кланялся. За ним парами шли реалисты, начиная с первого класса. Директор придирчиво смотрел за почтительностью поклона, чистотой сапог и опрятностью одежды. Некоторых возвращал:
– Господин Бирюков, вернитесь, пройдите снова и поклонитесь как положено!
Пропустив несколько пар, директор поднял руку. Шествие остановилось.
– Господин Пушкарев, скажите родителям, чтобы пришили светлые пуговицы к воротнику. Утром до молитвы явитесь ко мне и покажитесь!
Снова дружно, в ногу топают мимо пары, и опять сердитый голос:
– Господин Чередов, где Вы находитесь, в казачьей казарме? Зачем этот чуб?!
Пропустив мимо последнюю пару, директор уходит в учительскую, и оттуда сразу выходят преподаватели по своим классам. Директор тоже уходит читать физику в старших классах. Трудовой день начинается. Большая перемена на 40 минут начиналась ровно в 12 часов. Город был небольшой, и многие реалисты успевали позавтракать дома. Мне тоже было ровно пять минут быстрой ходьбы до улицы Бийской, № 100. Только зимой уходило много времени на одевание у швейцара, где на вешалке оставлялась верхняя одежда. Нужно было непременно застегнуться на все пуговицы, надеть точно прямо черную папаху, башлык, галоши, и все это, как ни торопись, нужно было сделать «как положено». Классный надзиратель стоял у выходных дверей и следил, все ли правильно оделись. Бежать не разрешалось, а только быстро идти. Впрочем, я шел только до поворота за угол училища, а затем припускал во весь дух и добегал к дому за три минуты.
В первых классах дома быстро раздеться и потом одеться помогала мать, а завтрак был уже на столе. Обычно за пять минут до начала занятий я был уже в училище.
Кто жил далеко, покупали горячие мясные пирожки по 5 копеек за пару. Их приносили на большую перемену в училище горячими в ящике, обитом войлоком и черной клеёнкой.
Сзади училища был двор, огороженный высоким забором. На большой перемене здесь разрешалось играть реалистам. Две высокие ледяные горки, сделанные из дерева и покрытые зимой льдом, стояли в двух концах двора. Одна немного правее другой, и от них шли ледяные дорожки навстречу друг другу. Как теперь два противоположных движения по шоссе отделяет барьер или газон, так и там обе ледяные дорожки отделяла насыпь из снега. Скатившись на санках с горки, ребята неслись по ледяной дорожке до противоположной горки и, поднявшись на нее, катились обратно. Я обычно успевал по разу еще скатиться с катушки, прибежав из дома после завтрака.
Письмо от учителя словесности было коротко и ясно – он просил срочно зайти к нему моего отца.
– Ты что-то натворил, Максим? – удивленно спросил отец.
– Нет, не знаю, зачем он вызывает!
На квартиру к учителю пошла мама. Вскоре она вернулась очень взволнованная и при мне громко заявила отцу:
– Представь себе, он просит пятьдесят рублей, иначе угрожает поставить Максиму двойку на экзамене!
Возмущению отца не было предела! Я никогда не видел его таким раздраженным:
– Лучше Максиму остаться на второй год, чем унижать свое достоинство взяткой! – таково было его непреклонное решение. Конечно, в училище мне было запрещено говорить об этом.
На экзамен я шел солнечным весенним утром, заранее обреченный на провал.
Учитель оказался верен себе и влепил мне двойку на устном экзамене по русскому языку, хотя я ответил без запинки на все вопросы. Но за экзаменационным столом сидели еще два учителя. Они удивились, о чем-то переговорили и поставили мне хорошие оценки. В среднем оказалась спасительная тройка, и я перешел в седьмой класс. А учитель— взяточник вскоре был разоблачен другими родителями и уволен.
На уроке рисования я получал пятерки и на этот раз хорошо нарисовал гипсовый шар, быстрее всех.
– Дай срисую… – прошептал сосед по парте Борис Пушкарев.
С помощью папиросной бумаги он перерисовал мой рисунок себе в тетрадь. Отметки ставились в конце урока. Учитель рисования Еврейнов (его фамилию я запомнил на всю жизнь) обходил парты и на тетрадях каждому выставлял отметки. Я получил тройку, а Борис – пятерку! Я хотел поднять руку, чтобы сказать, что произошла ошибка. Но Борис удержал меня:
– Молчи, а то мне он кол влепит! Подумаешь, у тебя столько пятерок по рисованию, одна тройка ничего не значит.
Я согласился. Но на следующем уроке у меня списали несколько ребят и получили по пятерке, а я опять тройку.
Дома я рассказал об этом родителям.
Оказалось, мама поссорилась в Общественном собрании с Еврейновым: он придерживался верноподданнических взглядов и боготворил царя, а мама ненавидела государственный строй России и наговорила много лишнего. Родители побоялись огласки, решили промолчать, а я так и закончил год с тройкой по рисованию.
СТАРИНЫ ДАЛЕКОЙ ОЧЕВИДЕЦ
Рождество. Раннее зимнее утро. Еще сумерки, а в доме раздается хор детских голосов:
Рождество твое, Христе боже наш,
Воссия мирове свет разума…
Кончается это короткое песнопение веселыми детскими голосами:
– С праздником, хозяин и хозяюшка!
Это пришли славельщики. Вынести им мелких монет, печенья и конфет было моей обязанностью. Ребята благодарили и убегали славить в следующий дом. Вскоре появлялись новые славельщики. За утро их приходило несколько шумных стаек. Угощение для них мать приготовляла с вечера.