Закаспий
Шрифт:
– Не смей отказываться, - с трудом выговорил он, уловив в ее улыбке решительный отказ.
– Не смей!
– повторил, побледнев, и глотнул, словно рыба, воздух.
– Мне мучительно трудно без тебя.
– Нет, Николай Иваныч, - решительно выговорила Лариса.
– Я не могу... не могу... Это выше моих сил!
– На глазах у нее заблестели слезы.
– Успокойся.
– У Лесовского задрожал голос.
– Успокойся...
Совершенно неожиданно, без стука, вошел отец:
– Молодой человек, у меня к вам будет разговор. Прошу-с.
– Разговор? Ну что ж, я согласен на любой разговор.
– Сядьте.
– Фельдшер указал на стул.
– Вот так-с. А теперь внимательно слушайте меня... Вы когда-нибудь задумывались над вопросом: почему Архангельские покинули Асхабад? Наверное, задумывались и не находили правильного ответа. «Они бежали от позора». Так вот, дорогой Николай Иваныч, скажу вам прямо, что позор - это вещь ужасная. Это такое неприятное чувство, когда все время кажется, что на тебя смотрят, указывают пальцем и злорадно смеются. Это чувство мы испытали с дочерью, пока жили последний месяц в Бахаре, а потом в Асхабаде. Но еще ужаснее, дорогой Николай Иваныч, сознавать, когда люди, знающие о твоем позоре, делают вид, притворяются, будто ничего уже не помнят, давно все забыли. К таковым нашим добрым и чутким знакомым мы относим вас. Ради бога, только не пытайтесь возражать.
– Да я и не возражаю.
– Лесовский недоуменно посмотрел на фельдшера.
– Конечно же, я ничего не забыл, - обо всем помню, но я все это пережил. И отнюдь не чувство жалости заставляет меня просить руки вашей дочери.
– Полноте, дорогой друг.
– Фельдшер встал и начал ходить по комнате, сложив на груди руки.
– Все это, может быть, так, и я верю вашим словам. Но ведь все может измениться. Сегодня вы испытываете любовь к Ларисе, а завтра появится ненависть к ней, как только возникнет в вашей памяти зловещая фигура пристава Султанова, с ножом в груди на залитой кровью постели. У меня не выходит из головы эта ужасная сцена. Мне пришлось выносить его из дому и переправлять в околоток. Но и на этом мои муки не кончились. Вы знаете, что меня долгое время подозревали в причастности к убийству Султанова? Меня вызывали то Доррер, то Дуплицкий - советовали и уговаривали, чтобы я признался в том, что нанял наемных убийц и они, в отместку за поруганную честь моей дочери, расправились с приставом. Несколько раз допрашивали и Ларису.
– Папа, перестань, я не хочу слышать об этом!
– Лариса, разгневанная, вышла из своей комнаты и остановилась у двери.
– Зачем ты заговорил об этом гнусном Султанове? В чем ты обвиняешь Николая Иваныча?
Разве он виноват, что стал невольным свидетелем моего несчастья?
– Свидетелем ли?
– Фельдшер хмыкнул и повернулся лицом к окну.
– У меня есть все основания думать, что господин Лесовский, мстя за тебя, сам расправился с приставом. Да, да, молодой человек!
– Евгений Павлович вновь энергично повернулся к Лесовскому.
– Вы, словно средневековый рыцарь, расправились со своим недругом, дабы завоевать любовь вашей дамы. Но вы забыли, что живете не в пятнадцатом, а в двадцатом веке. Ваш поступок лег позором на всех нас, ибо вы совершили кровавое злодеяние!
– Да вы что, господин Архангельский?! Вы не отдаете отчета своим словам...
– Вы, и никто больше, - размахивая руками, упрямее заговорил фельдшер.
– Вы живете на квартире у старого прожженного эсера. Там у вас постоянно собираются эти мастера кровавых дел. Вы пожаловались им... рассказали о надругательстве над Ларисой, и они, переодевшись в полицейских, приехали и прикончили Султанова. На ваших руках кровь! Как может моя дочь принимать ласку этих рук?!
– Ну это уж слишком!
– Лесовский встал и вышел в прихожую.
– Такого оскорбления я не потерплю!
Лариса, всхлипывая, догнала его.
– Николай Иваныч, простите его. Отец просто не знает, на ком сорвать свое зло. Тем более, что граф Доррер внушил ему мысль, будто это за меня отомстили приставу.
– Вы жестоко ошибаетесь, господин фельдшер!
– проговорил Лесовский, надевая шинель.
– Султанова, действительно, зарезали эсеры, но не за вашу дочь, а за то, что пристав и Теке-хан отобрали воду у бедняков общины! Когда-нибудь вы узнаете подлинную причину, и вам станет стыдно передо мной за ваши варварские, оскорбления!
– Не имею желания ничего больше знать!
– возразил фельдшер.
– Ступайте себе с богом!
– Счастливо оставаться!
– Лесовский выскочил на лестничную площадку и уже было побежал вниз по ступенькам, но услышал голос Ларисы:
– Николай Иваныч, ради бога, подожди!
– Она обвила его руками за плечи и заглянула в глаза.
– Пусть что хочет, то и говорит, но меня он никогда не убедит, что ты плохой. Как приедешь в Асхабад - сразу напиши мне. Я верю тебе... Я люблю тебя...
Простившись с ней, Лесовский быстро пошел по тихой Госпитальной улице, ощущая в себе невероятно быструю и беспрестранно повторяющуюся смену нежности и гнева. «Милая, добрая, красивая моя, я люблю, люблю тебя!» - выстукивало его сердце, пламенея от переполненных чувств, и вдруг, словно шквалом, накатывалось: «Надо же, до чего додумался старик! Я вонзил в Султанова нож! Я покрыл позором честное имя фельдшера! Он меня считает эсером, с которыми у меня нет ничего общего. Дурак я, надо было показать ему билет члена РСДРП большевиков!» И опять перед ним возникал умоляющий взгляд Ларисы и руки ее, худенькие и теплые. «Она согласна, согласна быть моей женой - чего же мне еще надо?! Все остальное ничего не значит!» Постепенно он успокоился, и только тут обратил внимание, по какой темной улице он идет. Ни фонарей на обочинах, ни света в окнах домов. И тишина жуткая, наполненная тревогой и предостережением. Лесовский облегченно вздохнул, когда вышел к Константиновской площади и увидел около дома Совнаркома сразу несколько костров и силуэты солдат. За дувалом, в военном городке, куда он вошел через пропускной пункт, несмотря на поздний час, в казармах и около конюшен тоже мелькали людские силуэты, и чувствовалась в их передвижении смутная тревога. Изредка разносились недовольные голоса командиров. У себя Лесовский застал Якова Житникова - по приезде на краевой съезд он поселился здесь. Он сидел за столом, переписывая в тетрадь свои заметки, которые сделал во время заседаний.
– Что-то не спит гвардия, - сказал Лесовский.
– Уезжать что ли кушкинцы собрались?
– Какой там уезжать, когда опять всякая сволочь нос задирает, - отозвался Житников, не отрываясь от бумаг.
– Колесов распорядился выкатить на площадь орудия и всем быть в полной боевой готовности. Есть сведения, что контрреволюционное духовенство в нынешнюю ночь затевает что-то. Судят-рядят наши кушкинцы и так и сяк, но все сходятся на том, что, кроме злобы и пакостей имамов и шейхов, реальной силы нет. Что они смогут сделать, когда один кушкинский отряд насчитывает пятьсот штыков, да еще артиллерия. Орудия выкатили, думаю, для острастки.
– А где Русанов?
– С Полторацким в Совнаркоме. Там весь командный состав. Ложись, отдыхай. Я сейчас перепишу тут кое-что, да тоже лягу... Вернемся в Асхабад - сразу же изберем свой. Закаспийский Совнарком. Колесов предупредил: в состав каждого областного Совета во что бы то ни стало надо провести побольше большевиков. Надо перекрыть все пути к власти эсерам. Я тут прикидываю кандидатуры... Полторацкий предлагает избрать председателем прапорщика Никоновича. Как ты думаешь - потянет?