Залог мира. Далекий фронт
Шрифт:
— Отойди, Мари-Клэр.
— Что такое? — глаза надсмотрщицы расширились, будто она увидела перед собой страшную опасность.
— Я сказала: отойди, — повторила Таня.
— Да я тебе сейчас… — Мари-Клэр сделала шаг к Тане, но девушка вдруг резко поднялась ей навстречу. Она стояла перед надсмотрщицей, и лицо её горело таким гневом и ненавистью, что Мари-Клэр не осмелилась сделать второй шаг.
— Слушай, — сказала Таня, не отводя взгляда, — отойди, или я тебя убью. Задушу…
И девушка сделала короткий жест рукой. Надсмотрщица отскочила, как ужаленная.
— Вот ты какая! — крикнула она, не осмеливаясь приблизиться к Тане. — Я тебе сейчас приготовлю прогулочку по огоньку. Будешь знать. Твоё счастье, что капитан занят. Не то бы ты кое-что узнала…
Эти слова Мари-Клэр выкрикивала, отходя всё дальше от Тани. Она чувствовала на себе насмешливые взгляды женщин и шла всё быстрее, торопясь вернуться сюда и доказать всем свою силу.
Когда уродливая фигура в узких военных штанах исчезла за бараками, Таня вдруг обмякла и медленно опустилась на землю, положив голову на лежащую без сознания Марию.
И в то же мгновение шеренги сломались. Одни женщины подошли к русским девушкам, другие, наоборот, поспешили отойти подальше. Третьи остались на своих местах. Но все они удивлялись смелости девушки, все они думали и говорили только о Тане и её разговоре с Мари-Клэр.
Первой к Тане подошла Джен Кросби.
— Как вы можете с ней так разговаривать, Таня? — волнуясь, сказала она. — Это же верная смерть, подумайте об этом…
— Я от этого не много потеряю, Джен, — устало ответила Таня. — Всё равно меня теперь повесят. Принесите лучше воды. Марийка ранена, и немец страшно ударил её сапогом.
— Сейчас принесу, Таня, — сказала Гильда Иенсен и быстро побежала к бараку.
— Зачем вы так говорите, Таня? — сказала Джен. — Не может быть, чтобы вешали за попытку убежать.
— Всё может быть, Джен. Вас за это, наверное, не повесили бы, а меня непременно повесят. Советских людей здесь не милуют, а мы уже третий раз пытаемся бежать.
Гильда подбежала к скамье, неся в жестянке немного тёплой, нагретой солнцем воды.
— Нет холодной, — как бы извиняясь, сказала она. — Пришлось набрать из бака.
Таня намочила тряпку в тёплой воде и провела ею по смертельно бледному лицу Марии. Ни одна чёрточка не шевельнулась на нём. Казалось, смерть уже пришла. Тане стало страшно. Она уже многое видела на своём коротком веку, но остаться одной, без подруги, в этом проклятом лагере было действительно страшно.
— Марийка! — воскликнула Таня. — Ты слышишь меня, Марийка? Не слышит… Марийка, Марийка!
— Она умирает, Таня, — тихо сказала Мария Стоянова.
— Не может быть, не может быть…
Веки раненой неожиданно зашевелились. Это было едва заметное движение, но Тане показалось, что Марийка оживает. И вся её радость вылилась в одном слове:
— Марийка!
— Где мы, Таня? — тихо спросила Марийка, открывая глаза. Большие, тёмные, они светились ясным огнём, и казалось, будто на бледном лице вдруг засияли два огромных самоцвета.
— Мы в лагере, Марийка. Где у тебя болит?.. Что тебе дать? — спрашивала Таня так, будто она и в самом деле могла сразу помочь подруге.
— Я умираю, Таня. Горит у меня под сердцем.
— Ты не умрёшь, Марийка, ты должна жить… Зачем ты так сделала, Марийка?
— А ты могла бы поступить иначе, Таня?
— Конечно, нет.
— Так зачем же ты спрашиваешь?
— Ты настоящий друг.
— Погоди, — сказала Марийка, глубоко вздохнув. — Я очень устала, мне трудно.
— О чём они говорят? — спросила полька Зося, невысокая худая девушка с тёмным, почти чёрным, лицом.
— Не знаю, — тихо прошептала Джен.
— Очевидно, Марийка приняла на себя удар, предназначенный Тане, — задумчиво сказала Мария Стоянова.
Эти слова долетели до слуха Тани. Она быстро обернулась к женщинам.
— Да, она приняла удар, предназначавшийся мне, и поэтому я живу, а она, а она… Дай бог вам всем иметь таких подруг, как моя Марийка.
В лагере женщины разных национальностей объяснялись при помощи своеобразного лагерного жаргона, возникшего из смешения многих языков. Сейчас пленницы скорее почувствовали, чем поняли, смысл горьких и страстных слов Тани и потупились, думая о своей жизни и о своих подругах. Они многое испытали и хорошо знали цену жизни и цену настоящей дружбы.
Глаза Марийки опять открылись, и снова послышался её тихий голос:
— Я не сделала ничего особенного. Довольно об этом. Я слабею, Таня. У меня в Киеве мама… Найди её и скажи, что я умерла честно… советской… и друзьям всем скажи… Мама знает, кому надо сказать… а ты живи… долго живи, Таня… Родная моя, тебе будет тяжелее умирать… возле тебя не будет подруги.
Джен Кросби закрыла лицо руками и медленно опустилась на скамью. Плечи — её вздрагивали. Потом она встала и, как лунатик, сделала несколько шагов по сухой, горячей земле.
— Господи, — простонала она, — как ты допускаешь такое на свете!
— Бог создал этот мир для страданий, — тихо, как будто думая про себя, сказала Мария Стоянова.
— Не бог, а люди, — резко откликнулась Гильда Иенсен, не отводя глаз от Тани, застывшей у распростёртого тела Марийки.
— Мне всё равно, кто создал мир, — говорила Джен, — но он создан ужасно. Раньше мне казалось, что убить человека — самый страшный грех. А сейчас я чувствую непреодолимое желание убить. Раньше я и допустить не могла, что подобная мысль придёт мне в голову. А сейчас я хочу убить. И не одну Мари-Клэр, а многих. И странно, — это не вызывает во мне ужаса. Что делается на земле, господи…