Замок Эйвери
Шрифт:
– Почему я должен верить тебе?
– сдаюсь я.
Блейз поднимает ко мне лицо, и я вижу, насколько оно прекрасно, и эти ярко-зелёные, нет, таких ярких глаз не может быть у человека, а в них плещется безбоязненное, открытое желание.
Я наклоняюсь и целую его в улыбающийся рот, который тут же смыкается и дарит мне ответный, такой жаркий, жадный поцелуй…
Вечером мы аппарируем, наплевав на все приличия в знакомый мне супермаркет - здесь прохладно и пахнет свежевыпеченным хлебом. Я взял с собой кругленькую сумму фунтов и хочу
… Мы насыщаемся, поминая добрыми словами тех самых магглов, которых я при аппарации грубо послал к чёрту. Линки я заранее полностью вылечил и даже свёл следы синяков и ссадин. Он приготовил много вкусной еды из принесённых запасов. За это я внутренне ему очень благодарен, но, разумеется, молчу. Наевшись и напившись хорошего чая, мы идём в сад, я без зазрения совести предлагаю ему посидеть в наших с Ремом развилках, он уверенно взбирается на место Рема, а у меня в душе вдруг холодеет от предчувствия беды, нескорой, но неотвратимой.
Я отгоняю мрачные мыли, предлагая Блейзу выпить, он соглашается на «Двухголового дракона», я следую его примеру, призывая жестом бутыль, так и оставленную в столовой, и два стакана, протягиваю ему полный, а голос предательски дрожит, когда я произношу обычное:
– Смотри, не пролей.
– Постараюсь, - смеётся Блейз и, взяв его, сразу отпивает большой глоток.
– Да ты мастер пить.
– Не то, чтобы мастер. Но умею.
Так почитай мне стихи, Сев. Помнишь, ты обещал?
– Я лучше пою тебе старофранцузскую балладу. Вот, послушай:
La douce voiz du louseignol savage
Qu`oi nuit et jour cointoieret tentir
M`adoucist si le cueret rassouage
Qu`or ai talent que chantpour esbaudir;
Bien doi hanter pluis qu`il vient a plaisir
Cele qui j`ai fait de cuer lige homage;
Si doi avoir grant joie en mon corage,
s`ele me veut 'a son oez retenir.
Onques vers li n`eu faus cuer ne volage,
Si m`en devroit pour tant mieuz avenir,
Ainz l`aim et serf et aour par usage…
– Прошу, переведи, - звенит голос Блейза в наступившей тишине.
Столь сладок голос соловья лесного, -
Он день и ночь трепещет и звенит, -
Что дух мой услаждён и весел снова,
А радость вмиг желанье петь родит.
Я должен песнь сложить, что ублажит
Ту, коей век быть верным дал я слово,
Коль дама взоры прочь не отвратит.
Ни тени легкомыслия пустого
Не допускал я, не таил обид,
Её люблю, служу ей образцово,
Но образ мыслей от неё мой скрыт:
Краса её мне очи столь слепит,
Что не могу я произнесть
Столь манит вид лица её простого,
Что дух мой от смущенья прочь летит…
– Да, ты точно бисексуал, - заявляет уверенно Блейз, иначе бы не стал заниматься переводами куртуазных стихов о любви к Прекрасной Даме. Но поёшь ты великолепно. Лучшего изложения средневековых, достаточно сложных в исполнении, баллад я, пожалуй, не слышал.
Да и перевод очень хорош. Как ты догадываешься, я с большим трудом понимаю нюансы старофранцузского, но в целом могу понять, о чём или ком идёт речь. Литературный перевод для меня - вообще тайна, не постижимая никоим образом. А ты, Сев, справляешься. Так что это ты - «умничка», а не я.
Комплименты Блейза были, скорее, по существу, нежели от душевного порыва - да, ему понравились и моё исполнение, и перевод, но щемящего душу восторга, которые испытывали к старинной французской лирике та же Хоуп и, особенно, мой Рем, не было. Видно, характер Блейза, который я лишь частично изучил, в корне отличается от того доверия и восторженности, которые испытывал ко мне Рем на первых порах - ха!
– длившихся почти два года, и коренным образом отличен от всех бывших мне близкими людей.
Какое-то немного печальное развлечение в саду подходит к концу, мы допиваем по второму стакану огневиски, не хмелея.
– Может, напьёмся, а, Сев?
– и опять нотка печали в голосе.
– А зачем, Блейз? Я же вижу - тебе скучно со мной.
– О-о, нет, нет, ты не прав!
– горячо уверяет он.
– Тогда отчего эта печаль, разлитая в воздухе, такая густая, словно её можно намазать на тост?
– Это от моих грустных мылей, Сев, прости.
– И о чём грустишь?
– О разном, например, о том, что этот вечер никогда не повторится.
– Ну же, Блейз, глупо сожалеть о таком пустяке - впереди индейское лето, и мы ещё не раз будем аппарировать сюда, если ты, конечно, пожелаешь.
– О, за моим желанием дело не станется, уж поверь - мне так понравилось здесь, у тебя.
– Тогда пойдём спать, а то я устал и, как сова-сплюшка, хочу всё время спать.
– Да?
– рассеянно переспрашивает он.
– Как сова-сплюшка, говоришь?
Я слезаю из развилки, заодно рукой проверяя шоссы - сухо. И на том спасибо, что не зря мучился…
– Ну, Блейз, слезай.
– А? Что?
Тогда я спрашиваю напрямую:
– Скажи, как звали того волшебника, к которому ушёл Фаджр ибн-Наури?
– Погоди-ка, сейчас вспомню…
– Может, Яким ибн-Хасри?!
– Да, но… откуда ты знаешь?
– Да во сне приснилось, - отшучиваюсь я, хотя, на самом деле, это был, своего рода, транс.
Ты слезай, слезай и баиньки.
– Но я хочу ещё посидеть и выпить.
– А тебе не хватит?
– врадчиво интересуюсь я.
– Мне - нет, я только вошёл во вкус. Не жалей огневиски - будем у меня, я тоже по первому классу тебя угощу.