Замыкание
Шрифт:
Софья не узнавала его, обычно сдержанный, может, именно такой он подлинный?
Подошел мужчина его возраста, хорошо одетый, но беззубый и небритый, приветливо поздоровался, Софья почему-то решила, - нищий, будет просить денег, но ошиблась. Он спросил:
– Вы приезжие? Кто-то из ваших родственников был в Белом движении? - Яков кивнул.
– Я живу рядом и часто прихожу сюда, долго ждал хоть какого памятного знака, столько людей погибло, и вот, дождался. Мужественные люди повесили доску. Это второй памятник, первый был поставлен Колчаку, должно быть в Омске, точно не знаю.
– Сейчас можно, сейчас не опасно признаваться
– возразила Софья.
Мужчина усмехнулся:
– Ошибаетесь, многие упрекают их, такая огромная армия бежала. Предалиокинули родину, чтобы спасти свои жизни.
– Кто так считает?
– возмутилась Софья, - Что, по-вашему, они все должны были погибнуть?
– Да, - жестко ответил мужчина, повернулся и стал подниматься по ступеням.
– Знаешь, что самое плохое оставила советчина?
– спросил Яков и сам же ответил: - Полное неуважение к жизни человека. Подумаешь, погибнет миллион, десять миллионов, да хоть сколько, бабы еще нарожают.
Подумаешь, случайный прохожий, глупость сказал, выдавая за общественное мнение. Но ведь зачем-то высказался.
Жильем у моря на Северной стороне оказался металлический вагончик, зато дешево. Вагончик за день нагревался, ночью было душно, спали при открытой двери, к ним забредали кошки и прыгали на кровать.
Все надеялись, что сын будет приезжать. Но он выбрался только раз. Сходили на пляж.
Яков сидел под тентом и ел виноград, они вдвоем плавали. Миша не выглядел истощенным, кожа бледная, но фигура спортивная. Она перехватила взгляд юной стройной дивы, загорелой до темно-шоколадного цвета. Сын на нее не обратил внимания. Ночевать в вагончике отказался, торопился домой: рано вставать, важная встреча. "Летом, в жару и дела?" - не поверила она. Сын пожал плечами.
Вечерами, когда жара спадала, они покупали продукты, на Северной стороне дешевле, переплывали на катере бухту и прогулочным шагом шли по Приморскому бульвару к сыну.
Он не ел мяса, ни летом, ни зимой, вообще, не ел - это ее неприятно удивило. От молочного тоже отказывался, только овощи, фрукты, желательно в сыром виде, и рыба. Желательно в свежем виде.
Запаха плесени уже не было, комната приобрела жилой вид. Софья готовила рыбу, Яков - салаты, и они выходили во двор.
Миша возвращался поздно, как объяснял, с друзьями - экологами боролся против хаотичной застройки набережной.
– Власть как оккупанты, захватывает живописные побережья, строит виллы. Прохода к морю в черте города скоро не будет. Люди только с холмов увидят его. Как можно было превратить жемчужину страны в захолустье!
– возбужденно говорил он, а Софья подкладывала ему на тарелку еду.
– Ага, в короне империи, - ёрничал Яков, почесывая бороду.
Но Софья сердито смотрела на него, если заведется на тему свободного рынка, ведь деньги надо во что-то вкладывать, почему бы не в виллы, только разозлит Мишу, и заводила подобно Шахерезаде, о красотах зимнего Урала, не забывая напомнить, что там сейсмическая опасность близка к нулю. Все понимали, ей хотелось, чтобы сын вернулся домой.
Но часто, не дождавшись Миши, они шли на набережную и ели мороженое за столиком под навесом. Вид на морской простор закрывал тесный ряд павильонов с сувенирами. Доносился шум волн, но свежий морской запах заглушался запахом пригоревшего масла.
Яков ничего не ощущал, кроме свежего воздуха: нигде так легко не дышалось, как здесь.
Она
– Яша, посмотри, кто-то тонет. Видишь?
Рядом стоящий мужчина показал на вышку:
– Там спасатель, он следит, чтобы никто в море не входил.
После шторма воздух стал прохладным, вода казалась приятно теплой, и ей доставляло удовольствие барахтаться, нырять и без усилий выныривать, как поплавок. После плавания сон был крепким и долгим. Давно так не спала.
По памятным местам почти не ходили. Только посетили древний Херсонес, она собрала глиняные черепки на память. И еще искупалась. Тратить драгоценное время на посещение музеев не хотела, наслаждалась теплом и солнцем, ведь совсем скоро наступит уральская долгая зима, изматывающая холодом, сменяющимся резкой оттепелью, после которой холод еще невыносимее. Да еще растаявший снег превращался в лед, присыпанный снегом, и любая прогулка таила опасность падения.
Когда жара немного спала, Миша вытащил их в Голубую бухту, где снимался фильм "Человек - Амфибия", не единственное побережье, где снимался этот фильм.
Вышли из маршрутки и попали в лабиринт хаотично построенных дач за высокими заборами. Они пытались пройти к морю, но попадали в тупики. Лаяли привязанные цепями собаки, но ни хозяев, ни отдыхающих, - мертвый город.
Все же прошли по узкому проходу между заборами и оказались на краю обрыва, там, внизу грохотали волны. Из ворот выглянул плотный мужчина в плавках, видимо, владелец трехэтажного дворца и сонно посмотрел на них. На заборе висела табличка: "Частное владение".
– Китайцы в средневековье любили возводить стены, вся страна была перегорожена, - сказал Яков и посмотрел в сторону ворот, мужчина исчез.
Софья возмутилась:
– Раскол на нищих и богатых наглядный, никто не таится, не прячется, захватывая то, что по праву жизни принадлежит всем. Паны - панове - все побеждающее зло.
– Чужое зло куда невыносимее. Логичнее наоборот, но свое роднее, понятнее что ли. Понять не значит оправдать, но ведь оправдываем. Вернее, оправдываемся за то, что допустили его, - возразил Яков, оглядываясь на Мишу.
Не в его манере говорить лозунгами, обличать власть и прочее. Он спокойно воспринимал все, что происходило, она злилась, разве можно такое принимать, он смеялся: "Это вам не санатории для шахтеров и металлургов, это звериный оскал буржуазии. Привыкайте, дорога, хоть и кривая, но куда надо, вывезет".
Он никогда не называл девяностые бандитскими, ему было весело наблюдать, что происходило, дожил до свободы.
Она огрызалась: ее не спросили, нужно ей все это, почему она должна принимать то, чего ей не надо. Понимала, звучит по-детски, но как она могла иначе протестовать? Он тоже хорош: радуется, столько возможностей, такие перспективы открываются для тех, кто что-то умеет делать, но что-то возможности не касаются их семьи, а Яков так и остался наблюдателем, без каких-либо перспектив, - в шестьдесят пять лет мало кто начинает новую жизнь.