Замыкание
Шрифт:
Долго шла по заснеженной лесополосе, было холодно, но она не замечала, что в тонком платке. Деньги в кармане были, взяла с собой, и приехала на автобусе к самому Дворцу, где вечером должен состояться субботний спектакль.
Яков сидел на сцене и рассматривал коричневую улицу в перспективе. Ее заметил сразу.
– Что-то случилось?
– тревожно спросил он, вглядываясь в ее лицо.
– Из психушки сбежала, - заикаясь, произнесла она.
Он повел ее в мастерскую. Пока готовил кофе, а она рассказывала, повторяясь, углубляясь в прошлое не по теме, и не могла остановиться. Он слушал, подливал кофе
– Вы знаете, где мастерская Ивана? Сами доберетесь?
– обратился он к ней.
Она кивнула, да, знала, к брату ездила на каникулах после зимней сессии, еще до Судака.
Он привел ее к Маре и поехал на вокзал за билетом, а она легла спать.
Мара подняла ее рано утром, Яков проводил на вокзал, посадил в зале ожидания в самом темном углу лицом к стене, посоветовал снять платок и пальто, на всякий случай, вдруг милиция ее разыскивает по внешним приметам.
Она доверяла ему, была уверена в нем, как ни в ком другом никогда не была уверена.
Уже на ступенях вагона Яков сунул ей в карман туго свернутую пачку денег.
Ночь в поезде она не спала, боялась, что придут за ней, высадят и отправят в психушку. Обошлось.
В Москве без приключений доехала до семиэтажного дома, где на самом верху располагались мастерские художников. Уже забыла адрес, где-то рядом с улицей Горького и если ничего не изменилось, тот дом нашла бы и сейчас.
Она поздоровалась, три художника одновременно оторвались от мольбертов и как-то странно смотрели на нее.
– Что с братом? - она схватилась за грудь и села на пол у порога.
– Живой, живой, - художники, подняли ее и налили портвейн для успокоения.
Так она узнала, что брат Ваня купил дом в Сибири и уехал. Сделку совершил заочно, заплатил деньги человеку, который пришел в мастерскую купить картины, но вместо этого уговорил Ивана: там Сибирь, природа, тишина, сам бы жил, но в Москве - работа. Все формальности обещал утрясти: выписаться и прописать Ивана в деревне, и растворился в столице.
Повезло или нет брату, дом оказался бесхозным, в нем давно никто не жил и не был прописан. Григорий помог ему оформить все документы, но нашелся хозяин и стал вымогать у Ивана деньги. Тяжба длилась долго и отравляла брату и без того тяжелую жизнь. Опять вмешался Григорий, и вымогатель пропал.
Она осталась ночевать в мастерской на раскладушке. Утром художники объяснили: дом Ивана между станциями Прилопино и Полухино за Тюменью. Если ехать до станции Прилопино, надо идти пешком вперед по железнодорожному полотну. Если до Полухино, лучше возвращаться на автобусе, но его долго ждать. В выходные есть вечерняя электричка по боковой ветке: на станции Полухино всегда подают к электричке автобус до деревни Прилопино.
Если ехать утром, тоже в выходные и по боковой ветке, лучше выйти в Прилопино, и потом ехать автобусом, который пересекает железнодорожную линию как раз в том месте, где дом брата".
Вот такую восьмерку выделывала дорога, чтобы забирать пассажиров из разбросанных по тайге деревенек.
Софья
В Тюмень приехала в субботу, опоздав на электричку. Когда мучилась в зале ожидания на жестком сиденье, укрываясь от сквозняков, объявили о посадке на электричку до Прилопино, в расписании она не значилась.
В вагоне кроме нее и пьяненького мужичка, не было никого.
Она вышла на конечной и пошла по железнодорожному полотну. С двух сторон плотно подступал густой хвойный лес, в редких просветах появлялось заснеженное поле, по которому в свете полной луны причудливо разбегались звериные и птичьи следы.
Страшно не было, ведь страшнее психушки только смерть.
Лес расступился, и слева на пригорке, как и обещали художники, появилась деревенька, погруженная во тьму, только луна на чистом небе. Потом она узнала, что в бурю повалились столбы с проводами, и некому их поставить.
Она пригляделась и увидела в оконце приземистого дома слабый огонек свечи: "Свеча стояла на окне", - она постучала, форточка открылась, вырвались клубы пара, пахнуло теплом, и на вопрос, где живет художник, ответили певучим женским голосом:
– Спускайся, милая, по дороге, под гору, мимо вон того леска, увидишь свет, там найдешь своего брата.
Даже с того места, где стояла Софья, сквозь ели видно было, как светилось окно.
Дом брата будто сбежал из деревни и остановился у самой насыпи железнодорожной линии. Когда по рельсам проходили составы, груженные лесом и еще чем-то тяжелым, трясло так, как показано в финальных кадрах фильма Тарковского. Зато всегда было электричество. Художник без света не существует. Радовало, что составы проходили нечасто.
Софья постучала в окно. Брат выключил свет, раздвинул занавески, открыл форточку.
– Нина!?
– с испугом и восторгом воскликнул он.
– Это я, Соня. Ваня, ты что? Откуда Нина?
– она расплакалась.
Брат вышел, обнял ее и повел как маленькую, в избу. Она переступила порог и попала в большое теплое пространство: три оконца, печь, и деревенская грубая мебель.
– Ты стала очень похожа на сестру, - он кивнул на портрет.
Портрет висел в простенке между окнами. На лицо сестры падала тень, зато на красное платье и красный берет брат не пожалел яркой краски. Нина никогда не носила беретов и красных одежд. В замужестве предпочитала синий, темно-синий, до черноты. Блузки и кофты ее любимых нежных оттенков зеленого, пересыпанные лавандой от моли, лежали в кладовке.
В левом углу картины она прочитала: "Сестра моя жизнь".
Брат сказал, живи, сколько надо, и отстранился, ушел в себя и почти все светлое время писал пейзажи, готовился к выставке в Москве. И ему было неинтересно слушать, что произошло у нее с Николаем. "Твой Николай это куча дерьма. Зачем ковыряться в нем? Наберись терпения, Дуся не будет долго возиться с детьми, так что все будет хорошо", - повторял он Якова.
Вдали от детей она уже не думала о смерти, уже не боялась за них. Даже успокаивала себя, что Дуся справится, раз так привязана к внукам.