Запах цветущего кедра
Шрифт:
— Надо кое-что проверить, — уклонился он. — Съезжу и вернусь.
— А если опять схватят? Нет, я боюсь! Хочу и боюсь.
— Мне что теперь, сидеть и охранять тебя? Надо женщин искать.
— Не ищи, — вдруг как-то сонно забормотала она. — Теперь я знаю: отроковицам хорошо. Мерлин однажды сказал: жизнь обездоливает, а смерть делает людей по-настоящему счастливыми. Мои сёстры перевоплотятся в русалок и в лунные ночи будут выходить из глубин на берег. Вижу их, лежащих на зелёной траве, на ветвях деревьев...
Рассохин попытался высвободить руку, но амазонка лишь стиснула жёсткие, колючие пальцы и на секунду стряхнула сонливость.
— Кто пытался украсть меня?
—
— От мужчины пахло... — забормотала она шелестящими пересохшими губами. — Даже не знаю чем. Какое-то ароматическое вещество. Пошла на запах, как кошка на валерьянку. И поймала кайф, будто от кокса.
И замолкла, расслабив когтистую, птичью руку.
Люк и дверь в убежище остались открытыми, и было слышно, как вернулся кавказец: лёг, свесил голову, задышал часто и шумно. Стас вынул из рюкзака последнюю банку, вскрыл её и высунулся из убежища.
— Заслужил честно, — похвалил он и поставил тушёнку рядом. — Вот ещё бы говорить умел...
Пёс награду даже не понюхал, отполз назад и положил морду на лапы. Рассохин спустился и принёс ложку.
— Как хочешь, тогда сам съем. Не пропадать же добру!
Он съел тушёнку, не разогревая, и достал трубку. Пёс не любил дыма и предусмотрительно отполз от люка.
— Если молчуны пытались украсть нашу амазонку, значит, дела некудышные? — спросил Стас. — Некого больше воровать? А я было понадеялся...
Где-то над Карагачом всходило солнце, в кедраче посветлело и даже пробился единственный луч, кровавым пятном отметивший сухостойное дерево. Стас докурил и вычистил трубку.
— Надо проверить, — заключил он. — Может, вода за ночь спала.
Он не будил Анжелу ещё час, после чего поднял и велел одеваться: оставлять одну, даже под надзором кавказца, было рискованно. Амазонка заспала память о ночном похищении и в первую минуту послушно стала натягивать на себя спортивный костюм, однако вдруг замерла.
— Что со мной было? — спросила она испуганно. — Запах какой-то... Или мне приснилось?
— Приснилось, — обронил Стас. — Давай скорее!
— Нет, было на самом деле! Я вышла из землянки и меня схватили... Бороду помню! Мягкая... И этот запах!
— Тебя ночью чуть не украли, — признался он.
Анжела хотела что-то сказать, но передумала и собралась молча.
Вода упала больше чем на полтора метра, лодка оказалась в полусотне шагов от уреза воды, и благо, что берег был суглинистый, скользкий — стащить дюральку удалось за четверть часа. Вставшую у Репнинской соры плотину прорвало основательно, на старице оказалось заметное течение, вода теперь скатывалась с поймы в реку, и мусор, что разнесло по разливам, стаскивало обратно, в прибрежный кустарник. Просека за курьей не только обмелела, но ещё оказалась забитой хламом и сорванными травянистыми кочками. Дважды намотав на винт траву, Рассохин решил выключить двигатель и пошёл сначала на вёслах, потом и вовсе вырубил жердь и стал проталкиваться. Кое-как выбравшись на чистое, он снова завёл мотор и сразу заметил, что кильватерная волна на мелких местах заворачивается в пенный гребень, на миг обнажая землю. Идти прежним путём оказалось невозможно, и он погнал лодку в обход, по глубоким местам скрытых половодьем пойменных озёр и проток между ними.
На сей раз он забыл взять с собой спальный мешок, Анжела зябла на ветру, но не роптала, постепенно всё больше сжимаясь в комок.
Берёзовый островок обнажился лишь в его самой высокой части, и теперь среди разливов чернел небольшой пятачок с прошлогодней травой, но уже пробивалась щётка свежей, пока бледной из-за недостатка солнца. Амазонка по-прежнему молчала,
Подъехать вплотную не удалось — днище плотно впечаталось в зыбкое дно перед самой рощей. Стас поднял голенища сапог и побрёл, оставив амазонку в лодке. Из мутной воды уже показались колышки от палаток, из толстого, гниловатого пня торчал топор, уцелел даже таганок над чёрным кругом кострища и рядом — несколько ложек из нержавейки. Он ничего не трогал, лишь отмечал то, что привлекало внимание, пытаясь найти хоть какие-нибудь доказательства спасения женщин. На белоствольных берёзах чётко отпечатался зеленью болотной тины уровень подъёма воды — около сажени, и оказалось, что деревья были не такими и тонкими. По крайней мере, на высоте четырёх метров можно было сидеть между сучьев, привязавшись для страховки, — там и трепетали на ветру тряпичные «флаги». То есть вода не топила женщин, вынуждая забираться всё выше. Но почему большая часть деревьев с тряпками загнута? Для проверки Стас сам забрался на одну из согбенных берёз и в двух саженях от земли даже покачаться попробовал: дерево стояло устойчиво, не гнулось, выдерживая его стокилограммовый вес.
Но почему тогда амазонки отвязались и полезли на самые вершины, если ничто не угрожало? А они полезли!
Во второй раз он поднялся на прямую берёзу у края рощи и добрался почти до вершины, прежде чем она склонилась и начала медленно гнуться. Удерживаясь только на руках, Стас плавно приземлился, а отпущенная крона медленно приподнялась на метр и осталась стоять дугой. Размягчённая соком, распаренная теплом древесина стала пластичной, не так-то просто было сломать даже тонкую берёзку. То есть женщины забирались вверх, чтобы опуститься или прыгнуть в воду, но почему этого нельзя было сделать, попросту отцепившись от ствола? Что это значило? Таким образом они опускались в обласа молчунов, чтобы их не опрокинуть? Или от отчаяния, красиво, словно на парашютах, бросались в воду, повинуясь массовому психозу, например?
Рассохин бродил между деревьев, задрав голову вверх, пока не заныла шея. И даже не заметил, как отступила вода и на глазах начал обнажаться плоский остров. Пахло тиной, сыростью, как от тела Анжелы, и даже запах цветущей черёмухи не мог перебить его.
Хоть бы надпись какую нацарапали, знак!
В последнюю очередь он забрался на старый черёмуховый куст, но в гамаке из одеяла тоже ничего не было. Стас отвязал его и уже стал спускаться, когда увидел то, что искал и что боялся найти: на краю встающего из воды острова в лягушачьей позе планирующего парашютиста вниз лицом лежал человек. Тело застряло в развилке сдвоенной у самой земли берёзы, и только потому его не унесло течением.
Он спустился на землю, обошёл вокруг утопленника и осторожно стащил капюшон с головы — женщина, мокрые волосы повязаны тесьмой.
— Ну, вот и всё... — сказал он вслух. — Всё-таки не похитили...
И вдруг связки слиплись, и голос пропал.
Рассохин считал себя несуеверным, далёким от всяческой мистики и фатализма, но в этот миг как-то трезво и осознанно вдруг ощутил некий знак, символ павшего на него проклятия в виде мёртвой женщины. Когда-то пережитое полубредовое состояние из-за убийства Жени Семёновой навязчиво преследовало его, тянулось пунктиром через всю жизнь, и вот наконец-то воплотилось в виде наказания за прошлое.