Запах медовых трав
Шрифт:
Юноши черных мео в Шеоми одевались совсем иначе. Они носили облегающие рубашки, которые сзади были намного длиннее, чем спереди, поверх рубашек они надевали еще безрукавки со стоячим воротом, вышитым желтым, и с каймой персикового цвета понизу, а на голову — маленькие матерчатые шапочки из шести клиньев.
Потому-то, когда Суан Фу, придя в дом старой Зу — старейшины местного рода Зиангов, — сказал ей и ее дочери Шео Тяй: «Я — черный мео», обе протестующе замотали головами.
— Никакой ты не мео, ты зиай!
Так сказала сама старая Зу, и для этого у нее были основания. Суан Фу с его вихрастой головой и небольшим удлиненным лицом, на котором выделялись живые черные глаза, говорившие о бойкости ума, был и в самом
Суан Фу спросил:
— Почему же я тогда говорю на языке мео?
— Вот те на, — рассмеялась Зу, — да еще в то время, когда тут ловили бандитов, все канбо [52] и бойцы, что к нам приходили, говорили совсем как мео. Они наши слова точь-в-точь, как мы, выговаривали и к тому же еще и петь умели.
52
Канбо — кадровый работник. После победы Августовской революции в горах Севера скрывались многочисленные банды, состоявшие из бывших сельских богатеев и их наемников; на борьбу с ними были брошены кадровые работники и регулярные части.
— Господи, да у меня еще зубов-то не было, а я уже, как все мео, бобовую лапшу ел, и меня, как только я родился, сразу в холстинковые пеленки завернули! Кто же я тогда, если не мео? Петь? И петь я умею, и на кхене [53] играю!
Суан Фу совсем пал духом. Ведь все это означало, что его не признали и он остался за той чертой, которая ограждала людей Шеоми от всего остального мира. В Шеоми — так же, впрочем, как и в других горных селениях, — эту черту никто не осмелился бы переступить. Ведь этот край населяло множество разных народностей, да и история его сложилась весьма своеобразно. Революция, конечно, в какой-то мере стерла эту отчужденность, но следы ее были свежи и отношение к чужакам оставалось пока очень сдержанным.
53
Кхен — музыкальный инструмент народности мео.
Зу — старейшина рода Зиангов — была удивительно проницательной. Достаточно было ей услышать одну только фразу, чтобы тут же определить, настоящий вы черный мео или самозванец. Такой необычайной чуткостью наделены лишь те, у кого связи со своим народом проходят через самое сердце.
Суан Фу пришлось сознаться в том, что он пестрый мео с востока и с детства, можно сказать, оторван от своих корней. Довольная своей прозорливостью, Зу заулыбалась, и лицо ее засветилось, словно по нему разлилось лунное сияние.
— Верно, ты тоже мео, но только не черный. Мне ли этого не знать, я вон уж сколько на свете прожила!
Зу, хотя и была совсем старой женщиной, с седыми волосами и поблекшей кожей, но глаза ее оставались все еще зоркими — нитку в иголку сама вдевала. И спина совсем еще не согнулась. Зу бодро ходила в лес за хворостом, готовила свиньям пойло, носила воду. Но если здоровье у Зу, как говорится, было серебряным, то ум ее был и впрямь золотым. Обо всем, что только касалось ее народа, она хранила массу уникальных сведений. Канбо из отдела по делам нацменьшинств проделывали путь до Шеоми с единственной целью — выяснить у Зу, как пришли сюда когда-то — много сотен лет назад — люди мео. Управление культуры специально присылало человека, чтобы он собрал ее рассказы об обычаях и обрядах мео. И даже несколько музыкантов со своими инструментами добрались сюда и записали песни, которые она пела.
Ах, как прекрасно может петь человек, даже если ему и за семьдесят! Голос старой Зу по чистоте можно было сравнить разве только со звоном горного ручья; он звенел, как золото или серебро, играл, как водяные пузырьки в кальяне, шелестел, как ветер, нежно перебирающий листья деревьев.
Шео Тяй было восемнадцать лет, она была робка, стыдлива и прекрасна, как луна. Стоило Шео Тяй услышать, что мать поет, как она бросала все, оставляла любую работу, устраивалась поближе и затаив дыхание слушала. А руки ее тем временем пряли лен.
Как только старая Зу начинала песню, все вокруг замирало. Не стучала каменная ступа. Не трещал огонь в очаге. Не ссорились кузнечики и цикады. Не перекликались друг с другом птицы.
Про хмурое небо забудем, Новое небо встает…Песня мео! Ты сложна и глубока, ты проста и неприхотлива. Твоя мелодия внезапно взлетает на невидимые высоты, мягкая и нежная, словно льняные волокна, вымоченные в воде, легкая, словно шелковая паутинка. Звуки, резвясь, взмывают вверх и разлетаются во все стороны, точно ягодки па-пао — веселые и беспечные; они проникают в глубины души человеческой, и замирают в бесконечности.
Песня мео! Ты легкий шаг человека на горном склоне, тихий, ласковый шепот кхена и дана мой [54] . Только тот, кто разделил с народом своим все его страдания и муки и пронес любовь к нему через всю свою жизнь, может петь так, как пела старая Зу, старейшина рода Зиангов.
Серебряные денежки, серебряные денежки… Твой белый конь на ярмарку понес тебя чуть свет. Везет тебе: на ярмарке ты, ничего не делавши, Три звонких связки выиграл, и в каждой — сто монет. Отец и мать бранят тебя — на случай ты надеешься, Пора остепениться бы, но нынче как вчера Твоя забота — только лишь серебряные денежки, Серебряные денежки, удачная игра! [55]54
Дан мой — щипковый музыкальный инструмент.
55
Стихи даны в переводе Р. Казаковой.
Суан Фу, дослушав песню до конца, спросил:
— Это «Серебряные денежки»?
— Да, а ты откуда знаешь? — спросила старая Зу.
— Когда-то эту песню часто пела моя мама. Я тоже ее знаю…
— А где сейчас твоя матушка?
— Душа ее уже отошла к предкам. Мама помогала революционерам, бандиты схватили ее и убили. Она хорошо пела и знала много песен. Вот я сейчас попробую…
Серебряные денежки, серебряные денежки…Суан Фу запел, и голос его оказался высоким и чистым, как девичий. Только звучал он робко, скованно, на долгих нотах дрожал и прерывался — ему не хватало свободы и глубины.
И все же старая Зу заслушалась. Песня словно окутала ее, и женщина погрузилась в нее, отдалась на волю этой издавна милой сердцу мелодии.
И вдруг исчезло все, остались одни только звуки — то низкие и глубокие, то упруго вздымающиеся и парящие в вышине — это была сама душа певца, открывшаяся слушателям, передававшая все волнение его сердца.
Всю ласку и негу, всю свежесть и легкость улавливало чуткое ухо старой Зу. Она сидела зачарованная. А потом вдруг очнулась — слова-то у песни были совсем иные: