Запертое эхо
Шрифт:
– Этот дом не располагал к творчеству, не так ли? Ты мало чего написал здесь.
– Да. Сейчас все изменилось.
– Когда ты в последний раз видел Рене? – совершенно внезапно спросила она.
– А что? – Мои брови негодующе сдвинулись.
– Да так. Просто, говорят, она ушла из «Глории». Я сама там давно не была.
Одна новость ярче другой.
– Ты бы хоть дала мне выпить для начала, прежде чем огорошить ни с того, ни с сего! В этом вся ты, Милс.
Мы присоединились к гостям, которые уже распивали аперитив. Во время обеда я не мог думать ни о чем, помимо сказанного Милли.
– Так это точно? То, что ты сказала о Рене. – Я старался говорить, как можно беспристрастнее, но едва ли мне это удалось.
– Точнее точного, дорогой. Ее и след простыл. Возможно, решила отдохнуть от сцены. С людьми вроде нее такое бывает.
– Думаешь?
– Почти что уверена. Или ей предложили более престижное место. Хотя, признаться, «Глория» сейчас самое модное и дорогое заведение. По крайней мере, в нашем округе.
– Надеюсь, что с ней все хорошо. – Не ожидал, что произнесу это вслух.
– Она не пропадет, – Милли закурила.
– Не сомневаюсь. Я хочу навестить маму. Передать что-нибудь твоей бабушке?
– О, как чудесно! Да, я купила ей подарок и собиралась отослать на днях. Дорогая индийская шаль. Раз уже она разбазаривает деньги на все что угодно, кроме самой себя, следует немного позаботиться о том, чтобы ей было тепло.
– Ты и так заботишься о ней слишком истово.
– Ты так думаешь? Ну, у нее никого нет, кроме меня. – Ее взгляд вмиг потух: она вспомнила, сколько усилий потребовалось, чтобы вырваться из оков захолустья, в котором мы жили.
Бабушка Милли, как я упоминал, была крайне религиозной. Будучи ярой протестанткой, она воспитывала Милли в том же ключе. Вернее, старалась воспитывать. Однако Милли не находила в вере должного утешения. Она не могла понять, зачем Богу понадобилось убивать ее отца, а затем и мать. Почему он вообще допустил войну и голод? Как только она заикалась о чем-то подобном или отказывалась читать библию на досуге, старуха не скупилась на наказания. По мне, так религиозные фанатики хуже самых озлобленных варваров. Моя мама всегда жалела Милли, когда та приходила с окровавленными ладонями, по которым сумасшедшая старуха колотила ее палкой. Она обрабатывала ее руки и поила сладким чаем с различными лакомствами. Моя мать все же была добрейшей женщиной.
– Ты слишком добра. – Ответил я со всей уверенностью и обнял своего друга, чьи шрамы на сердце и руках до сих пор до конца не затянулись.
В честь праздника всем рабочим банковской конторы полагалось удвоенное жалование. Я воспользовался моментом и сообщил о своем желании уволиться. Мне даже не нужно было говорить с хозяином-индюком. Все решилось через ответственного за отдел, а он был славным малым и отпустил меня с миром, прибавив некоторый процент надбавки за внеурочные. Когда я вышел из офиса, мне показалось, что зимний воздух стал каким-то иным – в нем словно витал дух свободы. Пусть моя работа в этом душном месте не превысила полугода, я нахлебался вдоволь. Пока удается хоть немного зарабатывать на картинах,
Оказавшись в местах, где я вырос, я остро ощутил связь с родной землей. Мне захотелось написать заснеженные поля, усыпанные белой крупой дороги и крыши домов, напоминающие грибные шляпки. Но ни одна даже самая удачная картина не сумеет передать всего трепета и всей любви, что я питал к этому месту.
Странное дело – я не видел мать чуть больше полугода, но заметил очевидные перемены в ней – волосы ее серебрили нити седины, руки, которые усердно работали столько лет, слегка дрожали, когда она подавала жаркое к столу. По хозяйству ей помогала молодая девушка, но нет, мама сама сервировала стол, когда я приезжал – она находила в этом особую радость. Когда мы обменивались новостями, она улыбалась, и около ее губ вырисовались сеточки морщин.
– Знаешь, я очень счастлива, что ты приехал именно сейчас. Здесь так спокойно… Ты можешь отдохнуть от Лондона и написать что-то сельское, раз уж это продается, – она сделала ироничный жест, в котором выразилось все ее отношение к моему делу: она была не в восторге, но пыталась смириться.
Я улыбнулся и поблагодарил ее за понимание.
– Мне нравится, что тут ничего не меняется, – бросил я, окинув взглядом любимую столовую.
– О да, в этом прелесть дома. – В глазах мамы сквозила тоска, которую мне не до конца удавалось прочесть.
– Что-то случилось, мама?
– Ты писал, что ушел с банковской службы, – начала она. – Я подумала, что тебе потребуются средства.
– Сейчас у меня кое-что есть…
– Но так будет не всегда, – она прервала меня. – Зима обещает затянуться. За это время можно сделать кое-что, что поможет тебе…
Вдруг она встала и удалилась на кухню – в свое священное место. Оттуда она вернулась с бумагами и протянула их мне. Это была дарственная на ферму, оформленная на меня. Внизу стояла подпись матери.
– Теперь ты можешь продать ее. Я отказалась от своих прав.
С минуту до меня доходил смысл ее слов. Такого я не мог ожидать. Ферма, дом и хозяйство были главной отрадой в жизни матери, без них она быстро зачахнет. Но, с другой стороны, она в свои неполные пятьдесят уже выглядела как пожилая женщина – самое время отдохнуть. Денег с фермы хватило бы на ее обеспечение сполна.
– Ты уверена? – мой голос звучал сдавленно.
– Раз я поставила свою подпись.
– Это сильно даже для тебя.
– Нужно посмотреть правде в глаза. Я цеплялась за эту ферму как за возможность залатать в душе рану после смерти твоего отца. Но я уже не в том возрасте. Я не могу помогать рабочим. Не могу толком проконтролировать управляющего. Этой ферме нужен молодой хозяин, который своей заботливой рукой возродит ее былое богатство. Мы с отцом думали, что ты займешься этим. – Я уже приготовился обороняться. – Но ты избрал другой путь. Так же, как и я в свое время. А ведь я могла стать настоящей леди. Но земля привлекала меня больше нарядов и увеселений. Я избрала труд. Ты сделал то же самое.