Записки уголовного барда
Шрифт:
— Они ж белые, тебе нельзя. Белые тапки — верная примета к «вышаку», хе-хе... Да еще и жмут.
— А тебе зубы не жмут?! — истерично выкрикивает Удав и пихает меня из-за спины в плечо. Все молчат. Ну что ж, вот он, первый экзамен.
Удава бью громко и жестоко. Бью показательно. Загоняю в нишу двери, как в мясорубку. Стены в крови, дверь в крови.
— Харо-ош!.. харо-о-ош! — хлюпает разбитой мордой Удав, подставляя ладони под льющийся из носа ручей.
— Все! Стоп. Прекратили! — рявкает старший по камере Серега. — Садись, Саня. А ты рыло помой и тоже иди сюда.
Через
— Ну вы че, в натуре, мужики, из-за такой хуйни... — продолжает он, потому что надо что-то говорить. — А ты что, не знаешь, на кого можно макли наводить? Короче, я считаю, что Новик прав.
Удава списали во вторую семейку. Он сразу как-то стих, сник и исчез под одеялом. Утром его увезли на суд.
— Во змей, пиздюлей огреб полную кошелку!
— Чуть, в натуре, до суда в белы тапки не обулся, ха-ха-ха!
Весь день для разрядки напряженности Пиотровский
муштрует свой театр обновленным репертуаром. В программе: ползанье по-пластунски под шконарями наперегонки, чистка шваброй зубов друг дружке и строевое пение новых текстов. После этого— выяснение: нравятся ли обоим кликухи? Мухтару своя очень нравится. Принцессе — нет.
Первому дают жирный бычок, пилотку из газеты и ставят со шваброй в караул у двери. Второму, после недолгих разъяснений и физической обработки, засовывают морду в гальюн по уши и предлагают просить у тюрьмы новую.
— Тюрьма, тюрьма, дай кликуху!.. Тюрьма, тюрьма, дай кликуху!..
В ответ камера изгаляется в вариантах. После каждой просьбы — пинок под зад. Через пять минут кликуха Принцесса ему очень нравится. Счастливый обладатель на четвереньках ползет к двери оттирать удавову кровь.
— Смотри, кикимора, хоть одну каплю менты найдут...
— Понял, понял.
После вечерней проверки в камеру вбрасывают Удава. С потухшим взглядом, трясущимися губами и руками.
— Ну что? — спрашивает кто-то из угла.
— Вышку... вышку запросили... Не-е, за эту суку — вышку...
Всю ночь до утра он, как полоумный, бродит от стола к двери, курит одну за другой, бормочет и причитает:
— Вышку... Ни хуя себе — вышку...
А то бросается снова к домино — гадать. Выпадает по- разному: пять, восемь, пятнадцать...
— Не-е, ну это ж другое дело. Не-е, ну вот же... я же вижу...
— Удав, хорош костями греметь! Хуля ты кольца вьешь! Сколько дадут — столько и твое. Вышка так вышка!
— Не-е, ну не вышка же... За бомжиху-то. А, мужики?
Утром он — прямиком ко мне. Синяк под глазом, нос опух, губа висит. Но будто ничего и не было.
— Саня, ты с образованием... Скажи, могут дать, а? Могут?
Чтобы отвязался, отвечаю:
— Да нет, конечно. Пятнашку дадут, и все.
— Вот и я так думаю. Уф-ф... Пятнашку было бы ништяк.
На следующий день он ее получил и в нашу камеру уже
не вернулся.
Тем временем следствие идет своим чередом. Целые бригады выезжают в Уфу, в Ижевск, в Москву.
Онищенко грозит привезти из столицы, чуть не в клетке, Стаса Намина.
— Я знаю, что он был главным перекупщиком. Вы его не отмажете. Вот съезжу, повяжу и посажу в
— Когда вязать будете, не забудьте, что он по паспорту — Анастас Микоян.
— Его далекие предки меня мало интересуют. Вдвоем вам петь веселей будет.
Со Стасом мы были знакомы, но сам он с аппаратурой дел не имел. Всем этим занимались звукорежиссеры его группы Валера Спиртус и Женя Дроздов — наши добрые приятели и большие специалисты в этой области. Они брали ее у нас в приличных количествах в обмен на фирменные гитары, клавишные и прочее. Иногда просто за деньги. Как у жителей столицы у них были широкие возможности для ее реализации.
Но Онищенко несло, и ему хотелось в деле громких имен.
В Москву он съездил. Что уж там ему сказали и кто — неизвестно. Но приехал он тихий, смирный и задумчивый. Никогда больше про Стаса не вспоминал и фамилию его вслух не произносил.
В ближайшие дни по тюремной почте и перекличке нахожу Богдашова. Он сидит в соседнем корпусе. Налаживаем переписку.
Судя по настроению, держится молодцом. Онищенко бесится и на допросах грозит устроить ему такое, что запомнит до конца жизни. Оно и понятно — дело шьется туго, а начальство подгоняет и требует. А оно очень высокое.
Опросили больше сотни свидетелей — все утверждают, что знали о самодельном происхождении аппаратуры. Никто из нас троих ни в чем не признается, и потому Онищенко — ралдугинское детище — заходит в тупик. Угрозы не помогают, и следствие идет на повторный опрос свидетелей. Но уже не простой, а с запугиванием, шантажом и ложью. Суть новой акции такова: если не подпишешься под тем, что Новиков с Богдашовым тебя обманули, выдав ее за фирменную, сядешь с ними вместе как соучастник. Большая часть аппаратуры была продана через комиссионные магазины во дрорцы культуры, в профкомы заводов и институтов. Их директора и председатели перепугались насмерть. Через две недели все, кроме одного, меняют показания на противоположные. Этот один — мой хороший знакомый Владимир Тарасовский. Его стращают, обыскивают дом, музыкалку. Но он остается непреклонен — правда всего превыше. Остальное трусливое кодло, упав на колени, дает показания под диктовку. Онищенко вне себя от радости. Его ненависть к Богдашову переходит в разряд личной. На очередном допросе мне говорит:
— Вот морозы посильнее начнутся, отправим твоего подельничка в Нижний Тагил, пусть в тамошней тюряге посидит. По трескучему-то, на этапе, ох как будет ему весело!
Негодяй не соврал, вскоре так и сделал.
Пока же мы сидим в соседних корпусах и переписываемся регулярно. Каждая третья малява теряется, но это не страшно. Тексты мудреные, шифрованные и для оперчасти непонятные. Буквы печатные. Никаких имен, фамилий и подписей. Все просто — без хлебных чернильниц, молока, писанины меж газетных строк и прочего ленинско-конс- пиративного идиотизма. Но понятны или непонятны — в оперчасть некоторые все же попадают. А потому наши камеры ставятся на особый контроль. Нам об этом неизвестно, и мы все так же гоняем почту по несколько раз в день. Путей только два — через баландера и «конем». Первый — утром и в обед, второй — ночью.