Записки уголовного барда
Шрифт:
Да если и есть — кому ты на хуй с такой судьбиной нужен? Только матери. А ее уж нет. Здесь еще хуже — надо выжить. Ни жены, ни биксы... Вот только такая, как эта крыса...
Он выдохнул дым и с силой швырнул окурок в сторону гальюна. Зинка поймал его на лету и стал жадно докуривать, обжигая разбитые губы и пальцы.
— Может, дать ему сигарету? — спрашиваю у Коляна.
— Пошла она на хуй! Все равно скоро крякнет — вишь, как встанет, так в штопор входит. Вальты уже разбегаются, а сроку
Рассказываю про «полосатика» с простреленными ногами.
— A-а... Идет этапом такой. Не с нами, правда, но мы о нем знаем. Никто в него не стрелял, просто пургу первоходам гонит. Замастырился, под гангрену хотел закосить, чтоб на больничку съездить. Весь нарывами пошел, вот и привезли. А вы купились на эту хуйню? Поди, еще подогрели?
— Подогрели.
— Это туфтогон натуральный. Но развел красиво — ему считается, хе-хе... Их таких знаешь сколько по стране катается? Нам-то гриву сильно не причешешь, мы-то уже мурые. А вам, кто с мамкиными пирожками на тюрьму заехал, — проканает за будь здоров.
«Вот тебе и полосатый», — подумал я.
— Чем всяких фуфелов греть, лучше б нам чего подогнали. Нам еще по пересылкам толкаться и толкаться... Не в обиду, Александр, может, подогреешь? Рублем или шмоткой какой, если не жалко... Нет, ты не подумай, я макли не навожу, я так, чисто по-арестантски. Давай коцами махнемся, а? Тебе еще долго здесь торчать, а мне откидываться скоро. Хоть по-человечьи выпулиться отсюда.
— Твои мне размером не подойдут, хе-хе...
— Хуйня, разносятся.
— Давай эту тему закроем, — сухо обрываю его.
— Ты не подумай... я не по беспределу. Я чисто так, на желание.
«Еще один полосатый, но уже с другим подходом. А начинал красиво», — думаю с досадой.
Подключаются еще двое.
— Да сменяй, Саня, хуля тебе? А человек тебя помнить будет.
Отказываюсь наотрез, с угрозой в голосе. Все трое — шкеты малого роста, заморенные по казематам. Я — двухметровый и только что с воли. «Если что — перебью всех троих».
За дверью голоса и беспорядочный стук.
— Дежурный! Где у тебя Новиков сидит?
— В девятой.
— Как в девятой?! Ты что, охуел — там полосатые!
— Там нет никого!
— Открывай.
На пороге майор с папкой в руке.
— Как нет никого? У тебя что, глаза пиздой обшиты?!
— Так я думал... товарищ майор... я думал, пустая.
— Если, блядь, мне из-за этого попадет, я тебе пасть порву! — рявкает на коридорного майор и поворачивается ко мне. — А ну, бегом на коридор, с вещами! Сейчас разберусь, как ты сюда попал!
— Хуля ты микрофонишь, начальник, он же не сам, в натуре, забрел! Это твои овцы рамсы попутали, а на пацана жало точите...
Кидаю
— Бывай здоров, Санек.
— Пока.
Меж охраной брань, крик — меня потеряли. В поисках обшарили все боксы, никто и подумать не мог, что я в «девятке».
— На шмоне был?
— Был, — спокойно вру дежурному.
— Он с полосатыми сидел, обшмонай еще раз! — ко мандует майор.
После утреннего обыска с Засом этот кажется пример кой у портного.
— В одиночку его.
Через два часа — баланда, проверка и — в 38-ю.
Глава 17
Со свиданьицем
К концу октября допросы неожиданно прекращаются. Повисает непонятная пауза. Целыми днями маюсь бездельем и нехорошими предчувствиями. Терняка, наоборот, днем таскают на допросы. Возвращается он мрачный, задумчивый и злой.
— Все, суки, меня сдали. Все, кого кормил-поил. А я их, блядей, покрываю. Нет, надо написать явку и всех их — под сплав!
Мысль о явке с повинной не покидает его ни на минуту.
Советует сделать это и мне. Вспоминаю Яблонского и начинаю настораживаться. Но камерка два на четыре — не уйти, не уединиться.
Ношу подозрения в себе, не подавая виду. У Терняка те же следователи, а значит, можно ждать всякого. Как бы то ни было — скука и тоска одна на всех. Разгоняем ее перепиской с женскими камерами. Пишу им какие-то слюнявые стихи, в полушутку. В ответ получаю залитые слезами малявы, полные больших и маленьких женских трагедий.
Иногда искренние и горькие до слез. «Разбитых пар и судеб месиво...» Из них потом и сложится песня «Женский этап». В тюремной романтике есть своя прелесть: она вся из нервов. Нервы болят, свербят, гудят... Но выйдешь на свободу — сразу проходят. И все становится похожим на просто страшный сон. Но мы пока еще в неволе, поэтому малявы к нам и от нас идут потоками. Интересно и по-ка- торжански романтично. До глубокой ночи — переписка, утром — сон вповалку. Одно такое утро взрывается ударом сапога в дверь и воплем:
— На коридор без вещей! Дезинфекция!..
Вскакиваем как один. Терняк бросается складывать
продукты в полиэтиленовые мешки.
— Давай, гаси все по мешкам. Сейчас опрыскают, суки, им по хую!
Заталкиваем сигареты и все съестное в сумки, выходим в рубахах и тапках. Запах клопомора — по всему корпусу. Выедает глаза и бросает в тошноту.
В камеру входят трое в респираторах. Один тащит бачок, постоянно подкачивая, второй льет из штуцера на стены, на железки кроватей. Третий отворачивает и швыряет на пол матрасы, подушки и одежду. Заливают добросовестно — ни одного сухого места.