Записки уголовного барда
Шрифт:
— Нате, суки, зачитайтесь!..
После утренней каши за мной приходят.
— Новиков!.. Без вещей на выход.
На пороге улыбчивая, молодая женщина в погонах рядового.
— Валька. Хорошая тетка, — шепчет Терняк, — на отпечатки и на следствие водит.
Идем через коридоры, лестничные пролеты в другой корпус.
— Куда ведете, не на расстрел?
— Рано. Сначала сфотографируем.
Фотостудия — помещение камерного типа со стоящим в центре треногим аппаратом и кашляющим фотографом.
— Сидеть, не шевелиться, глядеть
Снимок, вероятно, очень удался. Судя по тому, сколько раз конвоиры и работники тюрьмы его обрывали с личного дела, фотограф уловил главное— великую разницу между внешностью вольного и подневольного. Перефотографироваться пришлось без счету раз, а растиражированные и увеличенные снимки моей лысой физиономии пользовались большим спросом на Арбате.
Вошел какой-то старшина.
— Ну что, Новиков, пойдем на пианино играть? На воле играл? У нас тут лучше, хе-хе... Такие пианисты бывают — у-ух... Пошли за мной.
Отпечатки пальцев снимают неторопливо и тщательно. Палец держат двумя руками, прижимают к доске, обмазанной черной липкой краской. Покатывают как сосиску, затем плотно прислоняют к бумажному листу, в место, очерченное квадратиком. Под каждым — наименование пальца и руки. Документ подписывают и подшивают к делу, после чего дают кусок мыла с дустом.
— Отмывай. На сегодня все.
На обратном пути пытаюсь что-то спросить у конвоира Вали.
— Не разговаривать, а то ключами как дам по башке!
Женщина, безусловно, добрая — только пообещала. А ключи — величиной с гаечные.
Наша камера по отношению к другим имеет очевидное географическое и техническое преимущество — находится в тупике, в самом конце коридора, а потому любые приближающиеся шаги слышно издалека. Внизу, во дворе — тоже тупик. Поэтому охрана под окнами показывается редко. Кроме того, не в каждой камере решетка и зонт позволяет «навести коня», основная задача которого — доставка переписки между подельниками, содержащимися в интересах следствия в строгой изоляции, в разных корпусах. Но почта и телеграф работали, и за несколько дней можно было отыскать друг друга. Через нашу камеру проходил «Великий почтовый путь» спецкорпуса. Первый почтальон — баланд ер. Второй — Петруха на «верхотуре». Потом через соседний корпус — в следующий. И так далее, пока не попадет к адресату или к операм. Часть маляв пропадала или падала подобно птицам, на дальнем перелете. Но что-то доходило, а потому всегда была надежда.
После обеда опять пришла добрая Валя. Улыбаясь и постукивая циклопическими ключами, возвестила:
— Новиков... Без вещей. В санчасть.
— Попроси колес, сонников попроси... Скажи, спать не можешь, — в самое ухо шепчет Нахимыч.
— Этаминалу натрия попроси, — шепчет в другое Петруха.
Врач — милый молодой дядя в белом халате поверх формы.
— Венерическими болезнями не болен?
— Нет.
— Какими болел? Жалобы на что-то есть?
— Есть. Сплю плохо...
—
— Нет.
— Сифилисом, желтухой?
— Нет. Все нормально. Только спать не могу.
— Колес надо? Так и скажи, мол, надо колес, хотим в камере раскумариться. Правильно я говорю?
— Не совсем.
Доктор слушает сердце, легкие, смотрит в горло и делает заключение:
— Здоров. Раз хочется кайфовать — значит, здоров.
Склоняется над журналом и что-то размашисто пишет.
— За что попал-то?
— За песни.
— Погоди, так ты тот самый? Так остригли, что и не поймешь.
— Тот самый.
— А-а-а... А я-то думаю, чем на обычного не похож? Песни знаю, очень нравятся. Чай будешь?
— Ради такого случая.
Через полчаса беседы вызывает Валю.
— Что, говоришь, спишь плохо? На вот, никому не показывай, — сует мне в кулак упаковку из нескольких таблеток, — если вдруг заболеешь или мало ли чего — просись на прием в санчасть. Скажешь, доктор так велел.
Помня нрав конвоирши, обратно иду молча. Неожиданно в спину:
— Ну что, какую болезнь нашли?
— Сифилис и бешенство.
— Сейчас как дам ключами по башке!..
Вечером, после проверки, «раскумариваемся». Все трофейные таблетки — на полкружки кипятка. Пьем по кругу.
— Не-е, с шести таблеток приход не поймаешь, — глубокомысленно заключает с верхнего шконаря Петруха. И все проваливаемся в сон.
Утром из решеток соседнего корпуса крик:
— Эй, на спецу!.. У нас шмон! Сейчас к вам идут, «коня» рубите!
Рвем концы, ломаем кочергу. Ступень — в ножку кровати. Бритву — в хлеб. Иглу — в маргарин. Малявы, полученные с утренней баландой, — на огонь и — в раковину.
Грохот сапог приближается.
Распахивается дверь. Полный коридор людей в форме. Некоторые камеры открыты — шмонают по нескольку одновременно.
— Выходи на коридор! Лицом к стене! С собой ничего не брать!
Взвод врывается в нашу каморку и начинает, разбрасывая, переворачивая и распинывая ногами, «проводить плановый досмотр».
— Предлагается выдать запрещенные предметы добровольно. Если что-то найдем — все пойдете в карцер, — де- журно врет майор. Все знают, что коллективные наказания запрещены, а если чего и найдут — так это «осталось от прежних постояльцев».
Подушки рвут, вату вытряхивают на пол.
Матрасы протаптывают ногами так, будто в каком-то спрятан железный лом. Один запрыгивает на решетку, сдирает с нее кусок одеяла. Рвут занавески, выворачивают мешки с пожитками. А мы — лицом к стене, чтоб ничего этого не могли видеть.
— В камеру, быстро! — орет прапор.
Лязгают засовы. Вот мы и дома.
— Не, ну посмотри, какие пидорасы, — сокрушается, собирая вещи, Терняк, — мундштук спиздили!
— И три пачки «Опала».
— Хорошо, что ты, Александр, в кроссовках на коридор выпулился, а то бы больше их не увидел. Вот крысы! — продолжает Нахимыч.