Записки уголовного барда
Шрифт:
Опять сортируют по камерам. Стоим вдоль стены, ждем переклички. Вбегает майор.
— Всем в сторону! Отошли к стене!
Повернувшись, орет кому-то:
— Заносите!
В двери протискиваются двое рядовых с носилками. На них сидит, держась руками за коленки, мужик с «пересиженным лицом» в полосатой робе. Штаны высоко закатаны. От колен до щиколоток— бинты с кровавыми пятнами. Проносят мимо нас и ставят перед выходом из корпуса. «Полосатик», глядя перед собой, монотонно, хриплым голосом материт все на свете и качается взад- вперед, хватаясь за щиколотки.
— Прострелили копыта,
Конвойные молча стоят рядом.
Между стоящими у стенки шепот:
— В побег, что ли, шел?
— У нас подстрелили или привезли?
— Наверное, где-то на этапе.
Полосатик поворачивается к нам одной головой.
— Ну что, желторотики, смотрите, полосатой робы не видели? Подогрейте хоть децл — на больничку везут.
Народ зашарил по котомкам, доставая кто что может.
Конвойный останавливает:
— Белиско не падхады!
Полосатик задирает голову на конвоира.
— Хуля ты, чурка ебаный, — «не падхады!» Поднеси тогда сам к мужикам. Люди подогреть хотят, а ты... Ни хуя, что копыта заломаны, сейчас вскочу, нос тебе, сука, откушу! Поднеси, поднеси, пару пачек-то дам.
Конвойные озираются. Майора нет.
— Па аднаму падхады, толка быстра!
В носилки летят сигареты, конфеты, спички.
— Благодарю...
Полосатик выбирает несколько пачек с фильтром и сует солдатам. Те спешно прячут по карманам и за пазухой.
Любопытные пытаются задавать вопросы: откуда?., что случилось?., куда везут?.. Через длинную паузу всего один ответ:
— Эх, мужики... Зря вы, бля буду, сюда заехали. На хуй она вам эта тюрьма!
Выходят еще несколько солдат. Открывают дверь, конвойные хватают носилки. Пошли.
— Благодарю, мужики, — грустно и хрипло урчит полосатик. — Давай, начальник, кантуй, в натуре, помягче — не дрова везешь...
Всех быстро разводят по «отстойникам». Остаюсь один — мой «стакан» занят. Ищут куда меня определить. Сидеть придется до вечерней проверки — это часа четыре- пять.
Какой-то старшина спрашивает у майора:
— Куда этого?
Тот перебирает папки с личными делами.
— Закрой пока в «девятку». Сейчас этап отправим, что-нибудь освободится.
— Может, в общую?
— В общую нельзя — в деле предписание.
Ведут куда-то дальше. Коридорный с силой открывает дверь, хлопая ею себе по груди. Камеры ему не видно.
— Заходи быстро.
Шарахает дверью мне в спину, вбивая внутрь. От представшей картины на миг теряю дар речи. Вонючая, сырая, дымная душегубка. Напротив двери, на возвышении, гальюн. На полу не то вода, не то моча. В камере четыре полосатика. Двое сидят на лавке в глубине. Один стоит на четвереньках со спущенными штанами, упершись одной рукой в возвышение, другой рукой держит пол буханки хлеба и, отрывая кусками, жадно ест. Глотает, почти не жуя. Сзади к нему пристроился четвертый. Больше всего шокирует не это. А то, что ест, не обращая ни на что ни малейшего внимания. С хлопком двери он поднимает на меня глаза и задирает рожу мертвенно-бледного цвета, всю в синяках. Сам худой, как скелет. Тот, что сзади, бьет его по хребту. Опущенный вскакивает, натягивая полосатые штаны. Его качает, он неестественно оборачивается
— Здорово, мужики.
— Вот ни хуя себе!.. — ржут двое в углу. — Ты как сюда попал, парень?
Поворачивается к соседу и уже серьезно говорит:
— Нет, ты посмотри... В натуре, на этой тюрьме все перееблось — первоходов к полосатым сажают!
— В натуре, бля буду...
— Щас очухаются, прибегут за тобой — попкарь, по ходу, хаты перепутал. Присаживайся, покури. Ну-ка, Зинка, прижми копыта!
Присаживаюсь рядом. Прямо подо мной, под лавкой, опущенный «Зинка». Лежа на боку, доедает хлеб, держа крепко двумя руками. На вид ему лет пятьдесят.
— За пайку чего хошь изладит, — тычет пальцем вниз мой сосед по лавке и с силой бьет пяткой Зинку в лицо.
Закуриваю, пытаюсь понять, почему запихнули сюда. Выяснять нельзя, выходить нельзя, виду подавать тоже.
— Как зовут?
— Александр.
— Кем по жизни на воле был?
— Музыкант.
— За что попал?
— За песни.
— Ты не Новиков?
— Новиков.
— Вот, ни хуя себе! Вот, в натуре, земля — матушка тесная!
На душе становится легче.
— Ну-ка, пошла на хуй, крыса! — пинком выбивает из- под лавки Зинку третий. — Иди на парашу!
— Меня Колян зовут, — протягивает руку тот, что сидит рядом.
Двое садятся напротив на корточки.
— Макуха.
— Вовка Седой.
Коляну за пятьдесят. Эти двое чуть моложе. Все трое в новой полосатой форме.
— Этапом на Гари идем с Владимирской области. Здесь у вас пересылка, пару дней перекантуют и дальше.
Завязывается разговор. В камере несносный запах и ощущение обволакивающей мерзости. Кроме меня, на это никто не обращает внимания. Про себя жду, когда за мной придут. Мое пребывание вместе с полосатыми является грубейшим нарушением режима содержания: если высокое начальство узнает — дежурному за эту ошибку головы не сносить. Но в коридоре все тихо. Колян начинает разговор:
— У меня уже шестая ходка, а такого, как на Свердловской тюрьме, нигде не видал — все режимы в этапках перемешаны, чай — по четвертаку плита, когда везде по червонцу. Коридорные — одни чурки, хуй по-русски договоришься. Шмоны хуже, чем в концлагере — дубинвалами раскумаривают. Беспредел.
— В натуре, бля буду... — поддерживает разговор Макуха, затягиваясь самосадом.
Угощаю сигаретами.
— У, бля, фильдиперсовые куришь, — искренне удивляется Седой, затягиваясь на полный вдох.
— По первой ходке? — спрашивает Колян. — По первой — ништяк. Можно на этом затормозиться. А когда по шестой, хули тут уже менять. Седой, вон, уже по двенадцатой, и все — за карман. Троячок отмотает и опять в трамвай. Долго-то на воле не задерживается.
— Да нет, по полгода бывало...
Пошел разговор по душам.
— Ты, Александр, не смотри на полосы, под этой робой тоже люди есть. По жизни правильные — и по этой, и по той. А вот, затянуло в трясину, в натуре, хуй выберешься. Что такое шесть ходок? — четвертак почти безвылазно. Даже мать с отцом похоронить не смог — червонец чалился. Да все здесь — так. Идти после звонка не к кому. Хаты нет — коммунисты забрали. Родных нет.