Заратустра говорил не так.
Шрифт:
Как это характерно для христианина – отрывать тварь от творца! Арийское мировоззрение то там, то здесь прорывается сквозь семитскую корку. В мусульманстве, например, пантеистические арийские веяния нес с собой суфизм, благодаря чему ибн аль-Араби смог дать гениальную формулировку «Бытие творений есть сущность бытия творца» [И.П.Петрушевский. Ислам в Иране в VII-XV вв. Л., 1966, стр.336.]. Были проблески и в христианстве. Иоанн Дамаскин в поэме А.К.Толстого благословляет природу, но не знаю, делал ли это прототип, не домыслил ли за него русский поэт. Зато один испанский фанатик без обиняков утверждал: «Единственное, что мы должны любить в природе, это воплощение Христа».
Иначе представляли себе арийцы и отношения людей с Богом. По словам Г.Шнейдера, они искали в нем, прежде всего, сильного друга. Это диаметрально противоположно восточной униженности
Гармония между Богом и природой, Богом и человеком, природой и человеком – вот сущность арийского миропонимания. Произвол и деспотизм, механическое повиновение навязаны нам извне, но глубоко чужды нашей природе.
Гармоничными должны быть, согласно арийскому идеалу, и отношения внутри человеческого общества. Можно сколько угодно осуждать систему каст, но в основе ее, как поясняют современные индуисты, лежит естественное разделение людей на интеллектуалов-теоретиков, организаторов-практиков и простых исполнителей. Однако эти качества по наследству не передаются, и наследственная передача определенных социальных функций есть уже нарушение естественного порядка вещей, нарушение гармонии.
Еще больше нарушил гармонию, конечно, институт рабовладения. В государствах античного мира образовалась огромная масса людей, оторванных от своих корней, лишенных каких-либо традиций. В этой массе и распространилась чужеродная религия, религия рабов. Неестественное состояние общества породило противоестественные духовные явления. Германцы и славяне, пришедшие на историческую арену позже, заразились этими противоестественными пороками от Рима и Византии. Юноши, так и не узнавшие настоящей любви, стали жертвами развратных старцев.
А ведь развитие религиозных представлений тоже мыслилось гармоническим. Не случайно индийские брахманы, уже придя к монотеизму, сохранили ореол священного писания за Ведами – памятником языческого политеизма. Не случайно буддизм, пытавшийся оторваться от породившей его индийской почвы, был снова поглощен ею. Не случайно маги после религиозной реформы Заратустры постарались соединить новое учение с древними арийскими верованиями. Углубление познаний велось параллельно по нескольким направлениям. Странно, что в наши дни лозунг «единство в многообразии» кое-кто умудрился объявить лозунгом сионистов. Да сионистам не нужно никакого многообразия, им нужно, чтобы все плясали под их дудку. Зато Н.Гусева совершенно правильно считает единство в многообразии характерным для индуизма [Н.Р.Гусева. Индуизм, стр.11.], т.е. для арийской религии, в которой мирно сосуществуют несколько богословских школ, расходящихся между собой настолько, что христиане, резавшие друг друга тысячами из-за какой-нибудь буквы «и» или лишнего пальца, при подобных разногласиях давно бы взаимно анигилировались.
Таковы общие черты индоевропейского религиозного сознания. Рассмотрим теперь особенности отдельных групп арийских народов.
Мы имеем очень и очень неравномерные представления о верованиях этих отдельных групп. Лучше всего мы со школьной скамьи и по классической литературе знаем мифы древних греков. Любители имеют кое-какие познания в индийской и германской мифологии. А уж о кельтской и даже своей собственной, славянской, мы, как правило, не знаем почти ничего.
При таком положении лучше всего начать с греков. Кто из нас не помнит грозного громовержца Зевса, охотника до красивых девочек, прекрасную Афродиту, воинственного Ареса, плутоватого Гермеса, несущего веселье Диониса? Они запомнились так хорошо потому, что «греческая мифология при всей сложности и разнообразии входящих в нее элементов имеет одну общую особенность – высокую художественность образов» [С.А.Токарев. Религия в истории народов мира. М., 1964, стр.458.]. Одной из причин расцвета и богатства греческой мифологии было, по мнению В.С.Сергеева, слабое развитие в Греции жреческой касты, стремившейся унифицировать идеологические образы и понятия [В.С.Сергеев. История древней Греции. М., 1948, стр.181.]. Именно за это Анатоль Франс пропел восторженный гимн древним грекам:
«В короткое время они достигли той степени мудрости и красоты, к которой ни один народ ни до них, ни после них не мог приблизиться. Откуда же явилось... это чудо, единственное на земле? Почему священная почва Ионии и Аттики могла взрастить этот несравненный цветок? Потому что там не было ни духовенства, ни догмы, ни откровения и греки не ведали завистливого бога. Из своего гения, из своей собственной красоты творил эллин богов, и когда он обращал взор к небу, он видел в нем лишь свой образ. Ко всему подходил он со своим мерилом и нашел для своих храмов совершенные пропорции: все в них грация, гармония, равновесие и мудрость; все достойно бессмертных, которые там обитали и в своих благозвучных именах и совершенных формах воплощали гений человека» [А.Франс. Восстание ангелов. М., 1958, стр.113.].
А вот мнение нашего знаменитого современника, Дж.Неру: «Греки, как народ, возможно, больше жили настоящим и находили радость и гармонию в красоте, которую они видели вокруг себя или создавали сами». Неру считал, и был прав, что «по своему духу и мировоззрению Индия гораздо ближе к древней Греции, чем современные нации Европы», потому что «древние индусы, подобно грекам, любили красоту и жизнь», а современная Индия сохранила эти древнеарийские традиции, и главное, добавлю от себя, потому что она убереглась от христианской заразы.
Итак, мир прекрасной гармонии? Не слишком ли идеалистический образ для общества рабов и рабовладельцев? Совершенно верно, идеализация здесь налицо, но и самый образ неполон. Под гармонией таилась мрачная бездна. Есть древнее сказание, как царь Мидас поймал в лесу Силена, спутника Диониса, и долго добивался от него, что всего лучше и желательнее для людей? Силен упорно не хотел говорить, но потом ответил: «Жалкий эфемерный род, дитя случая и бедствий, зачем принуждаешь ты меня открыть тебе то, что было бы лучше для тебя никогда не знать? Самое лучшее не достижимо для тебя: это – не родиться, не существовать, быть ничем. Затем, второе наилучшее для тебя – это скорее умереть». Единичный миф? Нет. В драме Софокла «Эдип в Колоне» хор поет то же самое: «Вовсе не родиться – самое лучшее для человека, а если родился – поскорее умереть». Ту же мысль мы находим и у Эврипида. Получается уже прямо лейтмотив.
Эту двойственность сознания древних греков хорошо понял и показал Ф.Ницше. По его словам, «грек знал и чувствовал тоску и ужас существования: чтобы быть в состоянии жить, ему надо было защитить себя ослепительным блеском... олимпийской грезы» [Ф.Ницше. Происхождение трагедии или эллинизм и пессимизм. М., 1902, стр.33.]. Тема неумолимой судьбы, властвующей не только над людьми, но даже над богами, непрерывно звучит в греческих мифах, в эпосе, у классиков греческой литературы.
Греки не питали никаких иллюзий относительно благости божественного управления миром [И.М.Тронский. История античной литературы. Л., 1957, стр.57.]. В знаменитой легенде о поликратовом перстне, изложенной у Геродота (III, 40-43) и широко известной по стихам Ф.Шиллера и В.А.Жуковского, проводится мысль о зависти богов счастью смертных и о расплате за это счастье. Из крушения персидской империи философ Деметрий Фалерский сделал вывод: «Поистине непостоянна наша судьба. Все устраивает она вопреки ожиданию человека и являет свое могущество в чудесном. И теперь, как мне кажется, она лишь затем передала македонянам счастье персов, чтобы показать, что и последним она дала все эти блага лишь во временное пользование, пока пожелает распорядиться ими иначе» [В.С.Сергеев. цит.соч. стр. 391.].