Застенок
Шрифт:
Мент Кеша, подобрав свою дубинку и прицепив куда надо, благодушно проворчал:
– Что верно, то верно, – и развел руками. – Мифологическая страна. Тонкое место. А где тонко, там и рвется. У нас тут, можно сказать, в каждом пне русская идея живет. И по воздуху вон, – мент показал на вспыхивающие тут и там маленькие огоньки, – летают. Ишь, шустрые. Да только какие ж это идеи? Их умом не понять, словами не высказать, и глазами не всегда углядишь. Вот она, – мент махнул рукой, – широка страна моя родная.
Но тут с ментом Кешей стали происходить метаморфозы. Он уменьшился в росте, поседел, изменился лицом, ментовская форма на нем превратилась в гражданский наряд. И мент уже был не мент, а поэт Тютчев, небольшой старичок с седыми одуванчиковыми волосами, в круглых очках и с пледом, наброшенным на плечи. Зябко кутаясь в шерсть, поэт Тютчев продолжил Кешину мысль:
– Россия – сфинкс, но нет и не было у ней от века никаких идей. Чему бы жизнь нас ни учила, а сердце верит в чудеса. Здесь в каждом дереве – дриада, в каждой луже – водяной.
И взмахнув пледом, будто огромным крылом, поэт Тютчев взмыл в воздух и стал быстро подниматься все выше и выше, пока не превратился в маленькую точку на небе, а затем вовсе растаял в бледной лазури.
– Чудеса, чудеса. Видали мы такие чудеса, – прогундосил с фонаря Вечный жид. – Чудеса в решете.
Но тут терпение у всех лопнуло – дружно выворотили фонарный столб из земли, подобрали возмущенно вопящего Вечного жида за руки-ноги и, раскачав, выкинули в синее море-Дон, в точности как Стенька Разин вышвыривал за борт своих персидских княжен. И поплыл Агасфер, несомый вольными водами, по дорожке мертвых к самым вратам царства теней и вечного мрака.
А после этого все сели пировать за стол, песни петь, сказки сказывать, уши развешивать, дивясь на мироздание и восхищаясь многообразием окружающей действительности. Особливо стихийной русской действительности.
И много там разного народу было, мед-пиво пило, рты разевало, да глаза таращило. А под конец на сцену вышел сам Александр Сергеич Пушкин. Минутку постоял, склонив голову на грудь и заложив руку за отворот сюртука, а потом, очнувшись от гениальных дум, прочел стихотворение, встреченное громом аплодисментов. Стихотворение называлось по-ученому – «Русская идея, или Посвящение в российскую историю». И были там такие строчки:
У Лукоморья дуб зеленый;Златая цепь на дубе том:И днем, и ночью кот ученыйВсе ходит по цепи кругом;Идет направо – песнь заводит;Налево – сказку говорит.Там чудеса…И много еще чего было в той русской истории. Невиданные звери оставили в ней свои следы, избушки на курьих ножках сносили там золотые яички, лешие кукарекали, русалки свирестели разбойничьим посвистом, и тридцать витязей прекрасных плясали с Бабою Ягой, а рядом дядька их морской на буром волке гарцевал, царевна там над златом чахла, и царь Кащей, видений полон, слагал стихи о том, о сем – народ ему рукоплескал, и русский дух крепчал, крепчал…
Но было это так давно… С тех пор немало лет прошло. У Лукоморья дуб срубили на дрова, кота отдали в живодерню, цепь – в переплавку, чудеса – в музей, на свалку. И Пушкин памятником стал, и Русь не та, и все не то…
Но дух стоит… и Русью пахнет!
…А ведь и в самом деле пахнет. Трамвай на повороте сильно дернуло, и Роман проснулся, ударившись лбом о поручень.
По другую сторону прохода сидел, уронив косматую голову на грудь, благоухающий бомж. Роману спросонья почудился в этой груде рванины и грязной, вонючей плоти бывший доцент кафедры философии Анубис. Протерев глаза, он понял, что ошибся.
Впереди два подвыпивших гражданина вели громкий диалог о достоинствах различных политических систем.
– Нет, не, не, не, – мотал головой один из них, – ты меня не путай. Манипулирование массовым сознанием – это единственный способ сделать всех счастливыми. Всех, до самого распоследнего… Только зависит все от того, кто как себе это счастье всехнее представляет. Тоталитарное счастье – это светлое будущее для всех, так? А демократическое – это когда каждый по отдельности, в своей норе, получает свою дозу счастья. Каждому по потребностям…
– Ну, а кому это надо, чтоб все до распоследней… были счастливы?
– Тому, кто это счастье продает. Причем – этот рынок счастья никогда не затоварится. Чем больше ты делаешься счастливым, тем больше тебе требуется счастья, тем больше ты его покупаешь.
– А кто его продает?
– Ну, есть такие – продавцы счастья. Разные у них разновидности. Их по цвету больше называют: желтый дьявол, красные дьяволята, зеленый змий… Нет, зеленый – ошибочка, не то… В Америке даже особый город есть – город Желтого дьявола…
– Ну а в каком, к примеру, виде они это счастье продают?
– А в виде таких бумажек. На ней ставишь подпись – мол, счастье получил, обязуюсь ему соответствовать. И на лоб бумажку приклеиваешь, чтоб все видели – ты счастлив, и завидовали бы.
– Чудно ты как-то говоришь, Вить.
– Все путем, Коля. Мне один мужик знакомый это дело растолковал. А он в книжке прочитал…
Заслушавшись, Роман едва не проехал свою остановку. Успел выскочить в последнюю секунду…
В субботу и воскресенье он не вылезал из дома – шлифовал с любовью выписанный Русский Синергион, полноправно ощущая себя Менделеевым, увидевшим во сне свою периодическую систему. С той разницей, что Менделееву его таблица на самом деле не снилась, а вот ему Синергион – приснился. Только что с ним теперь делать? Не в «Дирижабль» нести – этот точно. А куда-нибудь отнести нужно непременно – чтобы народ радовался за державу, и недруги российские за головы хватались, локти кусали с досады.
Роман долго и вдумчиво чесал в затылке, решая судьбу своего детища.
35. Охотничья тропа
Роковой день десятого сентября явил воочию всю полноту неискоренимого раздолбайства Полоскина. Ведь на охоте страшнее лоха зверя нет – особенно если ему вздумается вообразить себя профессионалом и гроссмейстером.
Роман был бесповоротно уверен в победе, да и попросту не имел права сомневаться в ней, потому что маньяка любым способом надо было укрощать. Где, каким образом – это вопросы второстепенные. Не мог же он предвидеть, что его так ловко заманят в хитроумную ловушку собственного кошмара…