Затерянные в Полынье
Шрифт:
– Оставь его, – попросил я Маркова. – Он и так скажет.
– Скажу, – согласился Мишка. – Только не сейчас. Вот завтра возьму еще одну бутылку у Зинаиды, а потом вместе пойдем Гришку ловить. Ему теперь никуда не деться. Мы его, как медведя, обложим! В берлоге. А медаль потом дадите?
– Дадим, дадим, – успокоил его Марков. – Ладно, иди проспись…
Через пару минут мы стояли перед массивными чугунными воротами, из-за которых доносились громкие голоса и смех. В кармане у меня лежал ключ от этих ворот, и мне очень захотелось воспользоваться им, похвастаться перед Марковым. Но я сдержался: раз у него есть от меня секреты, то и у меня тоже будут. Нас заметил стоявший за решеткой охранник, позвал другого – бритоголового «бельгийца», как окрестил
– Значит, все-таки соизволили принять мое приглашение? – улыбаясь, спросил он. – Ну и правильно. Я же не ядовитая гадюка, чтобы меня бояться, – он взглянул на меня с каким-то намеком, а я подумал, что, возможно, о той змее в нашей постели ему рассказала Милена. Но могло быть и совсем иначе… Мне почему-то хотелось верить, что и гадюка, и смерть деда и девочки, и даже оползень, да и вообще все, что происходит или еще может случиться в этом поселке, – все на его совести. Наверное, я просто не люблю богатых. Не потому ли, что сам нищий?
– Все уже в сборе, – добавил Намцевич и повел нас в дом, даже приобняв за плечи.
Мы поднялись на второй этаж, в тот самый зал, где стояли мраморные герои и боги, а по стенам были развешаны картины. Но теперь тут также было установлено с десяток легких столиков, между которыми сновали слуги с подносами, звучала музыка, а в удобных креслах сидели приглашенные гости. Меня несколько удивило, что, кроме наших друзей, здесь были и поселковый староста Горемыжный с супругой, доктор Мендлев с Жанной, Дрынов, Раструбов, учитель, проповедник Монк, а также еще пять-шесть незнакомых мне человек. Позже я узнал, что они принадлежали к здешним самым зажиточным семьям.
Но первым делом я углядел Валерию, на которую трудно было не обратить внимания – столь ярко она выделялась среди остальных. Черные волосы обрамляли белоснежное лицо древнегреческой богини, темные глаза блестели, а тонкие губы нервно подрагивали. На ней было бежевое вечернее платье, довольно открытое, подчеркивающее ее стройную хрупкую фигуру. Я видел ее всего третий раз в жизни: первый – когда она, словно разъяренная пантера, влетела на балкон, помешав нашему разговору с Намцевичем; а второй – когда она смирно сидела рядом с учителем, а я подглядывал за ними в бинокль с башни и даже, кажется, взревновал. Мне подумалось, что она принадлежит к натурам весьма неуравновешенным, холерического типа, у которых взрывы эмоций сменяются равнодушием и апатией.
Сейчас она сидела за отдельным столиком, и, судя по всему, гости ее не особенно интересовали. Но едва мы вошли в зал, как она посмотрела на нас и заметно вздрогнула, встрепенулась, словно что-то подхлестнуло ее. Теперь она неотрывно следила за нами, повернув свою скульптурную головку. Нет, не за нами. Она смотрела не на Намцевича или Маркова, а именно на меня! Я был удивлен и польщен этим, ведь в первый раз Валерия не обратила на мою персону ни малейшего внимания. А теперь просто не спускала с меня глаз, будто весь вечер ждала именно этой встречи. Она даже приподнялась из-за столика, как бы намереваясь пойти мне навстречу.
Я не мог ошибиться – наши взгляды встретились, сошлись в какой-то магнетической борьбе и больше не расходились. Почему я так заинтересовал ее? Я понимал, что, должно быть, она видит во мне кого-то другого, но все равно плыл в сладостном тумане, стремясь к ней всеми фибрами своей души. Из этой прострации меня вывел голос хозяина дома. Намцевич уже подошел к Валерии, вновь усадил ее за столик и поднял бокал.
– Друзья мои! – сказал он. – Не удивляйтесь, что я собрал вас здесь всех вместе. Вы принадлежите к элите нашего островка, на котором мы оказались волею судьбы. Можно добавить, что все вы – духовная и материальная квинтэссенция Полыньи. Здесь есть и ее уроженцы, и занесенные сюда случайным ветром странники. Но нам теперь предстоит жить вместе, по новым правилам, поскольку мы отрезаны от
«Гладко поет!» – подумал я и тут только заметил, что все еще стою возле дверей – в полном одиночестве. Марков уже сидел вместе с Барсуковыми и Раструбовым, а из-за соседнего столика Милена манила меня пальчиком. И я пошел к ней, усевшись между Ксенией и Комочковым. Намцевич между тем продолжал свою тронную (или инаугурационную?) речь.
– Ситуация сейчас такова, что нам необходим особый порядок. Режим чрезвычайного положения. Маленькое тоталитарное правление. Вы знаете, какое трагическое событие произошло недавно. Чтобы ничего подобного не повторилось впредь, нужен тщательный контроль и забота обо всех жителях. Меня просили установить спокойствие в Полынье. И я решил взять на себя эту тяжелую ношу. Так, Илья Ильич? – обратился он к Горемыжному. Тот поспешно закивал головой. – Я надеюсь, что никто из присутствующих меня не разочарует, а, напротив, будет помогать и всячески поддерживать. Ведь мы теперь представляем единый организм, который должен действовать слаженно и четко. А я постараюсь разрешить все возникшие проблемы. Пью за вас, дорогие мои сподвижники!
– Что это означает? – тихо спросила Ксения.
– Смена власти, – ответил ей Комочков. – Пей и не рыпайся. Он же ясно дал понять, что больные члены организма будут заменены протезами. Скажи спасибо, что попала в элиту.
– Спасибо! – громко фыркнула Ксения.
А мне тост Намцевича напомнил нашу недавнюю беседу с ним, где он говорил о желании владеть маленьким миром, в котором хочет установить земной рай. Авторитарный, правда. Что же, похоже, он добился своего… Тем временем начали раздаваться другие тосты, славившие хозяина особняка, а чуть позже шампанское и крепкие напитки ударили в головы, наполняя их весельем и бестолковым безумием. Возможно, так мне показалось, в напитки было что-то подмешано, какое-то наркотическое снадобье. Но я почти не притрагивался ни к ним, ни к пище и поэтому сохранял спокойствие и трезвый разум. Кроме того, мне не хотелось выглядеть пьяным перед Валерией, которая продолжала бросать на меня загадочные взгляды.
Скоро все это застолье стало напоминать мне пир во время чумы… Я глядел вокруг себя и видел, как меняются люди, словно чья-то умелая рука срывает с них привычные маски. Вот щебетал о чем-то на своем родном восточном языке проповедник Монк, теребя длинную белую бороду: он походил на куклу, ожившую в ночном кошмаре… Как оглобля, перегнулся через стол Горемыжный, ловя длинными руками воздух… Прильнул к статуе Венеры пекарь Раструбов, лаская ее интимные места, всхлипывая от удовольствия… Неподвижно застыл Дрынов, уставившись немигающими глазами в одну точку… Плакал, рыдал учитель Клемент Морисович, закрыв лицо ладонями… Торопливо пил одну рюмку за другой доктор Мендлев, дико озираясь вокруг, будто ища кого-то невидимого… Танцевала в центре зала рыжая Жанна, постепенно освобождаясь от лишней одежды… Уснул за столиком Барсуков, опрокинув бутылки, сжимая в ладони руку жены… Маша чему-то беззвучно смеялась… А Комочков заливался хохотом, глядя на мрачного, сцепившего на груди руки Маркова… Милена пыталась ущипнуть меня как можно больнее и уже исщипала мне весь бок… Другие гости тоже вели себя как сумасшедшие, дико и необузданно. Кроме Валерии, которая осталась одна, после того как куда-то исчез Намцевич. Я встал, оттолкнув руку Милены, и направился к Валерии. Не говоря ни слова, она показала мне глазами на стул.
– Зачем Александру Генриховичу понадобилось превращать тут всех в полных идиотов? – спросил я.
– Это доставляет ему удовольствие, разве не ясно? – пожала она плечами. – Сейчас он сидит где-нибудь, и наблюдает за нами, и смеется. Или снимает на камеру.
– Он – сумасшедший?
– Возможно. Но дело не в этом.
– А в чем же?
– Позже. Сейчас я не могу с вами разговаривать, – она легко встала из-за столика и добавила: – Моя комната – в левой угловой башне, а пройти туда можно через первый этаж.