Завтрашний ветер

Евтушенко Евгений Александрович

и друга нет,

и не найти отца.

Имею право наконец отчаяться,

имею право

не надеяться?»

Но что-то васильковое синело,

когда я шел

и сквозь пургу хрипел

забытым дальним родственником неба:

«Сезрак. —

И снег выплевывал:

Эезрак...»

Я с неба,

непроглядного такого

не слышал слова божьего мужского,

а женское живое слово божье:

«Ну

что же,

я отчаивалась тоже...»

И вдруг пронзило раз и навсегда:

отчаянье —

не главная беда.

Есть вещи поотчаянней отчаянья —

душа,

что неспособна на оттаянье,

и значит, не душа,

а просто склад

всех лженадежд,

в которых только яд.

Все милые улыбочки надеты

на лженадежды,

прячущие суть.

Отчаянье —

застенчивость надежды,

когда она боится обмануть

надеющихся,

что когда-нибудь...

Так вот какие были пироги

испечены

старушкой той непростенькой,

когда она забытой дальней родственницей

ЯМаЛНО появилась из пурги.

Как страшно,

если, призрачно устроясь,

привыкли, мы считать навеселе

забытой дальней родственницей —

совесть,

и честь —

седьмой водой на киселе.

Как страшно, если ночью засугробленной,

от нас непоправимо далека,

забытой дальней родственницей Родина

дотронуться боится до звонка...

ВЫСТАВКА НА ВОКЗАЛЕ

Я побывал на выставке болгарского художника

Светлина Русева. Выставка устроена внутри, может

быть, самого красивого в мире софийского вокзала.

Сначала кажется, что картины — над. Над ждущи-

ми поезда, усталыми от шума большого города бол-

гарскими крестьянками с их корзинами и сумками, на-

битыми священным мусором столичных покупок. Над

рабочими, в чьих отяжелевших глазах еще мелькает

серая река конвейера и в чьих ушах еще продолжа-

ют грохотать станки, у которых они только что стоя-

ли. Над хрупкой студенткой, у которой на бахроме

джинсов печально повис зацепившийся алый лепес-

ток болгарской розы. Над всем уезжающим, приез-

жающим, ожидающим, встречающим, провожающим,

умирающим и рождающимся, прекрасным и изнури-

тельным хаосом перпетуум-мобильной жизни челове-

чества на холстах висят распятые на окровавленной

проволоке жертвы террора в Чили,— и страдания

далекого Сантьяго, отражаясь в глазах болгарских

крестьянок, становятся частью переполненного чело-

веческими дыханиями софийского вокзала. А самое

прекрасное,

когда крестьянки на вокзале, на минуту

забыв тяжесть сумок в своих руках, вглядываются в

самих себя, написанных на холстах, вглядываются

удивленно и чуть настороженно, может быть, впервые

задумавшись о себе: кто же мы такие? И картины

перестают быть над, они медленно опускаются в глубь

человеческих глаз, садятся вместе с людьми в ваго-

ны и едут, сами не зная куда.

Я не верю в искусство над. Над вокзалом или

охваткой. Большое искусство не должно стесняться

быть выставкой на вокзале. На вокзале нашей жизни,

набитом страданиями и надеждами, о котором Пас-

тернак писал: «Вокзал, несгораемый ящик разлук мо-

их, встреч и разлук...» Роль художника на вокзале

жизни нс должна превращаться ни в роль вокзально-

го милиционера, ни в роль автомата для чистки боти-

нок, который за монетки, всовываемые в щель, ус-

лужливо счищает даже кровь с обуви убийц, ни в

роль громкоговорителя, ни в роль туристской рекла-

мы, ни в роль плаката. Искусство как выставка на

вокзале — это единственная возможность остановить

хотя бы на минуту слишком спешащий, слишком

изнервленный мир, чтобы люди наткнулись глазами

на воссозданных самих себя, замерли и задумались:

кто же мы такие?

Этому самовопросу не научишь дидактикой. Ди-

дактика никогда не делала людей лучше. Помпез-

ный лозунг не может проникнуть так глубоко внутрь

человека, как великая картина, а если все-таки про-

никнет, то это даже страшно. Только задумывание че-

ловека над собой, которое спасительно нам дарует

великое искусство, делает нас лучше. Такое задумы-

вание иногда неприятно, царапающе, болезненно, но

позор тем, кто от искусства ждет только так называ-

емого «эстетического наслаждения». Большие худож-

ники —это не декораторы страданий мира, не хитро-

умные музыкальные аранжировщики криков или сто-

нов, они сами эти страдания, они сами эти крики и

сгоны Морально опасен в перспективе любой чело-

век, откладывающий в сторону «тяжелую книгу»

и ложноспасительно заменяющий ее развлекательно

пустой юмористикой или детективом. Человек, отвер-

нувшийся от чужих страданий в книге, может отвер-

нуться от таких страданий и в жизни. Достоевский

сказал об этом так: «Мы или ужасаемся, или притво-